К тому, что у нас было подготовлено, собравшиеся добавили немало нового. В выработке этой своеобразной петиции все участвовали активно. В возгласах, высказываниях чувствовалось единодушие, какой-то подъем. Мы вдруг стали между собой как бы ближе.
В самый разгар митинга у ограды появился капитан Старицкий вместе со своим помощником подпоручиком Астафьевым. Заглянув в щель и увидев солдат, они попытались войти во двор. Но отворить ворота им не удалось. В это время ординарец Колесниченко вывел из конюшни коня и направился с приказами в штаб. Задержать Колесниченко не успели, и он открыл засов. Старицкий с Астафьевым воспользовались этим моментом и проскользнули к гвардейцам. На их лицах отразилось не то изумление, не то растерянность.
Старицкий — среднего роста, подвижной, сухощавый шатен, с небольшой бородкой и усами. Одет он был в китель, черные брюки с красным кантом, на ногах русские сапоги. На правом боку — револьвер, на левом — шашка. Примерно так же выглядел и подпоручик Астафьев.
Расстегнув кобуру и положив руку на торчащую оттуда рукоятку, Старицкий подошел к нам и приказал:
— Разойдитесь, братцы!
Преображенцы зашумели:
— Мы тут сами себе хозяева!
Взбешенный этим неповиновением, Старицкий побледнел. Видя, что он хочет припугнуть их револьвером, участники митинга возмущенно закричали:
— Долой Старицкого!
— Сыщик!
— Полковой шпион![2]
Старицкий повысил голос, стараясь всех перекричать:
— Опомнитесь!.. Солдаты вы или нет?
— Это только вы нас скотами считаете…
— Довольно, натерпелись!
— Побойтесь бога! — продолжал взывать к гвардейцам дежурный. — Если у вас есть какие-либо жалобы, то каждый может заявить их законным порядком. А сейчас — разойдитесь, не безобразничайте!
В ответ послышалось:
— Вон Старицкого!
Видя, что собравшихся ему не унять, Старицкий что-то сказал по-французски своему помощнику. Астафьев исчез. Старицкий тоже стал медленно пятиться назад. Добравшись до ворот, скрылся за забором. Митинг был сорван. Зная, что сейчас прибегут офицеры, мы покинули двор.
Когда явились командиры, все уже лежали на койках и делали вид, что спят. Ротные остановились в замешательстве. Поднимать нас они не решились.
Я, свернувшись на шинели, думал, перебирал в памяти происшедшее. В ушах звенели слова:
— Пусть объяснят, где наши товарищи, которых арестовали зимой! Освободить их и вернуть в полк! Пиши, Басин.
Я отвечал:
— Пишу-у!
— Чтоб допускали к начальству с жалобами. Пиши…
— Пишу, братцы, пишу! — И заносил все это в тетрадку, которую теперь спрятал за пазуху. Ни за что не отдам ее преждевременно. Что-то будет завтра? Конечно, придет командир полка, а может быть, и командующий дивизией. В первую очередь спросят с Прыткова, меня, Андреева. Но мы не сдадимся! Будем добиваться, чтобы наши требования дошли до царя.
…Ночь плыла над Петергофом, теплая, тихая, июньская. Императорский дворец был погружен в сон. Не спали лишь его охранители да многие из нас.
Утром 10 июня офицеры, явившись в роты, не здоровались с нами. Не скрывая негодования, они спрашивали, что случилось вчера. Но все молчали.
Приехал генерал Гадон и тоже, не поздоровавшись, холодно поинтересовался:
— Что там у нас произошло? Чего мы хотим?
И ему никто не ответил.
Генерал прошел вдоль строя взад-вперед, внимательно вглядываясь в лица, потом остановился и сказал:
— Как не стыдно! Вы же — преображенцы, прибыли в гости к государю и так позорно ведете себя. Срам! Пятно на гвардию! Вы меня поняли?
Опять гробовое молчание. Крайне обиженный и расстроенный, Гадон произнес:
— Ну, раз вы меня не поняли и не хотите понять, то, как ни дорого мне имя полка, честь его, я вынужден обо всем доложить высшему начальству. Пусть оной карает вас.
Мы каменно молчали.
Никто не отзывался на обращения Гадона, надеясь, что я выйду и изложу ему наши требования, текст которых находился у меня. А я рассудил так: если сейчас объяснить генералу, чего мы хотим, то он и остальное полковое начальство постараются это происшествие замять и вряд ли поставят о нем в известность высшее командование.
Поэтому я стоял и думал: «Докладывай. Мы этого и добиваемся».
Нас направили на петергофский плац на строевые занятия. Солдаты выполняли приемы безукоризненно. Вышагивали мы там до одиннадцати часов. Затем в часть приехал командующий дивизией генерал-майор С. С. Озеров. Гадон доложил ему о событиях по телефону, а он в свою очередь немедленно отправился с рапортом к главнокомандующему гвардией великому князю Николаю Николаевичу[3].
После встречи с ним Озеров сообщил Гадону, что солдатскому митингу большого значения придавать не следует.
— Надо как можно благополучнее завершить пребывание полка в Петергофе, — сказал он. — Всю эту историю надо по возможности перевернуть на экономическую почву. В разговоре с нижними чинами не стращать их, а воздействовать на сердце и чувство.
С таким вот намерением и прикатил к нам свиты его величества генерал Озеров. Высокого роста, усатый, полный собственного достоинства, он прошел в столовую, где собрался 1-й батальон. Стараясь придать своему лицу приветливое выражение, он поздоровался. Ему ответили. Озеров окинул взглядом гвардейцев и сказал:
— Господа офицеры! Я хочу один побеседовать с солдатами. Поэтому прошу вас удалиться.
Офицеры оставили помещение. Наступила тревожная тишина. Озеров обратился к нам:
— Я, братцы, желаю говорить с вами не как начальник, а как старый преображенец[4], носящий мундир полка вот уже тридцать пять лет! Прошу, чтобы кто-нибудь из вас откровенно объяснил мне, что у вас произошло?
Наступила продолжительная пауза. Взоры всех обратились на меня. Тогда я вышел и стал перед генералом.
— Какой роты? — спросил он.
— Второй… рядовой Басин, ваше превосходительство.
Озеров покровительственно похлопал меня по плечу:
— Молодец, молодец! Ну рассказывай, в чем дело?
— Вчера вечером мы собрались, чтобы поговорить о том, что нас волнует, но нам помешали, — ответил я. — Мы скажем, что у нас наболело на душе, но дайте нам возможность промеж собой потолковать.
— Сколько же вам на это надо времени? Часа достаточно?
— Хватит.
— А дадите ли вы мне слово, — сказал генерал, — что никто из посторонних к вам сюда не войдет?
— Даем, — за всех ответил я, чувствуя молчаливое согласие товарищей.
Как только генерал вышел, я встал на стол:
