Ознакомительная версия.
Но дети оказываются не в состоянии понять мать. То, что видят они ее в последний раз, словно не доходит до них. И они, ссылаясь на обстоятельства личной жизни, не дождавшись смерти матери, решают разъехаться по домам. Люся на жалобное, умоляющее старухино «Помру я» отвечает раздражительно и непреклонно: «Мама, мне уже надоели эти разговоры о смерти. Честное слово. Одно и то же, одно и то же. Ты думаешь, нам это приятно? Всему должны быть мера».
Илья на слова матери реагирует безалаберно: «Мать вот как следует на ноги встанет, и можно к нам в гости приехать. Приезжай, мать. В цирк сходим. Я рядом с цирком живу. Клоуны там. Обхохочешься».
Нам дано только догадываться о том, как повела бы себя в этой ситуации младшая дочь Анны, Татьяна, но, вероятно, так же, как и остальные. Уже само по себе ее отсутствие говорит о многом. И может быть, судьба как раз и уберегла Анну от этой встречи – этого самого большого ее возможного разочарования.
На фоне Варвары, Ильи и Люси – Михаил, в доме которого доживает свой век мать, воспринимается как натура наиболее милосердная, несмотря на свою грубоватость.
Анна нередко ругает сына, обижается на его неловкие, порою даже жестокие шутки (он, например, говорит ей: «А ты знаешь, что у нас теперь только по 70 годов живут, более не полагается?», чем повергает старуху в неимоверный страх). Но именно он, Михаил, изо дня в день, хорошо ли, плохо ли, ухаживает за матерью. Не Люся, прокурорским тоном изрекающая: «Ты заслужила себе спокойную старость, и издеваться над тобой мы не позволим никому, а тем более родному сыну»; не всхлипывающая Варвара: «Над матушкой нашей так издеваться – это че ж такое на белом свете творится?!», «Не подходя к нашей матушке! Ишь какой. Не имеешь права подходить»; не молчащий, как всегда в таких случаях, Илья, – а именно Михаил помог дожить матери до ее восьмидесяти лет, не попрекнув, да и, в сущности, не так уж и обидев ее, как представили это сестры. И потому именно ему доверил автор быть временным, промежуточным судьей, который вправе выносить обвинение, чтобы дать обвиняемым срок на обдумывание, на размышление, наконец, на раскаяние. Не столько спьяну, от обиды на несправедливые обвинения, которые от кого-кого, да не от Варвары с Люсей ему слушать, он и вскипел: мол, не нравится, как я ухаживаю за матерью – «Может, кто-нибудь из вас заберет ее, а? Давайте. Забирайте. Корову отдам тому, кто заберет. Ну?.. Кто из вас больше всех любит мать? Забирайте. Что вы раздумываете? Я такой-сякой, а вы тут все хорошие. Ну, кто из вас лучше всех?»
Краткие ответы сестер и брата характеризуют их полностью, углубляя еще раз основную, доминирующую черту того или иного героя.
Люся, привыкшая к агрессивному обвинению как к основному в ее арсенале способу защиты своего спокойствия, заявила: «Ты сумасшедший!» Варвара говорит, что она только корову может взять, а матери у них жить негде, места мало. Не хочет забрать мать и Илья, уклончиво бросающий Михаилу: «Ты перепил… Сам не понимаешь, что делаешь». И как бы подводя итог, Михаил говорит: «Значит, никто не желает?.. Тогда идите вы все от меня, знаете куда… И не говорите мне, что я такой да разэтакий, не лайте на меня. А ты, мать, ложись и спи… Они тебя так больше любят, когда ты здесь лежишь».
Не случайно Валентин Распутин назвал «Последний срок» своей главной книгой.
Последний срок, по большому счету, наступает для всего поколения «детей», так и не сумевших наследовать духовное богатство предшествовавших ему – нет, не «отцов», – распутинских старух. На этом поколении «порвалась связь времен» и началось безвременье, конец истории. Автор словно предлагает читателю вновь и вновь задуматься над тем, каким станет мир, из которого уйдут все Анны и останутся Ильи, Варвары, Михаилы и Люси.
И мы сегодня, сорок лет спустя, уже знаем, каким он стал…
В 1974 в журнале «Наш современник» (№ 10, 11) была напечатана повесть Распутина «Живи и помни» – одно из лучших произведений русской послевоенной прозы.
Сам Валентин Распутин говорит о том, что повесть возникла как-то нежданно: «Были трудные времена, такие-сякие… Но я всегда себя чувствовал себя свободно. Я не заставлял себя о чем-то писать. Однажды заключил договор на книжку, была мода такая – заключать договора, писать о стройках коммунизма. Денег не было совсем, 1970-е годы это были. Пошел и я, заключил договор. Но кончилось тем, что я написал «Живи и помни» и принес им. Я не думал писать это, просто пытался выйти из положения тогда. Но я отработал деньги, которые взял, принес им рукопись, которая ничуть не хуже, чем о стройках коммунизма, как мне казалось».
Наверняка здесь есть немного авторского кокетства, ибо такие гениальные вещи вынашиваются гораздо дольше, чем дети – не один год и появляются на свет не случайно.
Как и «Последний срок», «Живи и помни» была, сознательно или нет, воспринята критиками не в том аспекте, в каком видел ее автор и в каком он хотел донести ее до читателя. Если в «Последнем сроке» критика сосредоточила свое внимание на смерти, то «Живи и помни» было воспринято ей как произведение о войне, о дезертире, сбежавшем домой, чтобы «поглядеть» на родственников и жену. Критики даже сравнивали ее с повестями Ю. Гончарова «Дезертир» (1962) и Ч. Айтматова «Лицом к лицу» (1958).
Так же, как многие критики, воспринимал поветь и А. И. Солженицын: «В общем-то, в Советском Союзе в войну дезертиров были тысячи, даже десятки тысяч, и пересидевших в укрытии от первого дня войны до последнего, о чём наша история сумела смолчать, знал лишь уголовный кодекс да амнистия 7 июля 1945 года. Но в отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру. Распутин – переступил этот запрет. Правда, и представил нам случай гораздо сложнее: заслуженный воин всю войну, три ранения, последнее особенно тяжёлое, и госпиталь в Сибири неподалеку от родных ангарских мест; других в таком виде демобилизуют или хотя бы в краткий отпуск, нашего героя – нет. А война – явно при конце, тут особенно обидна ему смерть – и он дрогнул. Тайком вернулся в окрестности своей деревни, даже родителям не открылся, только жене Настасье.»
Быть может, не в последнюю очередь такое восприятие было вызвано тем, что и смерть, и дезертирство были нечастыми темами в советской литературе того периода. (И уж совсем уникальна в советской литературе главная героиня – жена дезертира.) А может быть, как раз потому, что тогдашние критики очень хорошо поняли те глобальные выводы, которые можно сделать, прочтя эти произведения, и стремились, обсуждая «горячие» для советского читателя темы, увести его от глубинного прочтения распутинской прозы.
Ознакомительная версия.
