Я написал и Платону, прося, чтобы вы постарались спасти Локрийских юношей; и к тебе, посылая с той же просьбой; думаю, я не ошибаюсь: ты сделаешь это с удовольствием. Ты знаешь мою дружбу с ними и представляешь себе, что Дионисий обманут, составив уже о них мнение, будто они хотели поступить несправедливо по отношению к нему. Так постарайся сделать это поскорее. Будь здоров!
11. АРИСТИПП — ЭСХИНУ
Локрийские юноши, о которых ты мне пишешь, будут освобождены из-под стражи и не умрут, и не потеряют ничего из своего состояния, а в сущности они были близки к гибели. Этого ты не говори Антисфену, что спас твоих друзей. Он не любит, если кто имеет друзьями тиранов, но он гоняется за торговцами мукой и лавочниками, которые честно продают муку и вино в Афинах, которые торгуют широкими грубыми фуфайками, когда начинает дуть от Скироповых скал северо-западный ветер, сам же он ухаживает за Симоном. Ведь тут, конечно, нет никакого достояния.
12. СИМОН — АРИСТИППУ
Я слышу, ты издеваешься надо мной у Дионисия за мои занятия философией. Я открыто говорю, что я сапожник и занимаюсь этой работой и равным образом, если нужно, вырезаю ремни, опять-таки для вразумления неразумных людей и при этом еще думающих, что живя в такой роскоши, они живут согласно указаниям Сократа. Антисфен будет тот, кто вправит ваши мозги за ваши глупые шутки: ведь ты пишешь ему, издеваясь над моими беседами. Но довольно тебе, о мудрая голова, смеяться насчет этого надо мною. Подумай-ка лучше о голоде и жажде: ведь они очень могут проявить свою силу над теми, кто гонится за умственной работой.
13. АРИСТИПП — СИМОНУ
(1) Не я смеюсь над тобой, но Федон, говоря, что ты сильнее и мудрее Продика из Кеоса; он сказал, что ты выступил с обличением против него за написанное им прославление Геракла. Однако я и удивляюсь тебе и хвалю, что ты, будучи сапожником и исполнившись мудрости, уже давно поучал Сократа и заставил сидеть около тебя самых красивых и знатных юношей, например Алкивиада, сына Клиния, Федра из Миррины, Эвтидема /сына Диокла и Хармида/, сына Главкона и из занятых общественными делами Эпикрата-Бородача, Эвриптолема и многих других; и если бы Перикл, сын Ксантиппа, не командовал войском, и если бы не было войны, думаю, что и этот был бы около тебя. И я теперь знаю, каков ты; ведь Антисфен постоянно бывает у тебя. Ты можешь философствовать и в Сиракузах, тем более что ремни и кожи здесь в цене. (2) И ты не знаешь, что я, нося обувь каждый день, делаю твое искусство завидным; а вот Антисфен, ходя босым, что делает иное, как не причиняет тебе безработицу и безденежье, убеждая молодежь и всех афинян ходить босыми? Смотри же, насколько большим другом являюсь тебе я, избравший жизнь в счастье и удовольствии. И ты, говоря, что хитрыми вопросами привел в замешательство Продика, не понял, какое последствие вышло из этого для тебя самого. Так что ты бы стал восхищаться мною, а над теми, которые носят огромные бороды и палки, ты должен был бы смеяться за их наглость, над ними, грязными и вшивыми, с ногтями длинными, как когти диких зверей, и выставляющими такие положения, которые идут вразрез с твоим мастерством.
14. ЭСХИН — КСЕНОФОНТУ
(1) Окружающие сына твоего Грилла послали к тебе Гету, который передаст тебе все относительно Сократа, что происходило на суде и как он умер. Нужно было, чтобы и здесь судьба устроила некоторое препятствие так, чтобы ты не был в Афинах, а был в Лакедемоне. Как я могу, Ксенофонт, описать эту грязную душу кожевника Анита и дерзость Мелета, и наглость их обоих? Оба эти грязных человека до самого конца дела оставались негодяями, и в то время, как мы думали, что они, устыдившись своих махинаций, прекратят свое дело, они еще больше устремились делать нам зло. (2) И хотя Мелет на суде не выступил ни с каким личным обвинением… был он просто одержим злым духом. Корнем же всего этого обвинения был Анит, /сердитый/ за то, что Сократ среди молодежи говорил о нем, что скверное дело быть кожевником, когда он беседовал с ними и советовал, чтобы они шли к тем, кто имеет знание в том, чем они хотят заниматься… Таким образом, заявляющие, что они что-либо делают… (приводит) Акумена, изучившего врачебное дело, и музыканта Дамона и Конна, сына Метробия. Он ведь не знал, думаю, что, не сделав этого, когда его сыновья слушали Сократа… до сих пор ни кафедра /оратора/ не кормит его… не осмелился… он принялся за другую специальность… И пусть он сколько угодно старается скрываться, надев шапку Аида или кольцо Гигеса, и пишет доносы на живущих в городе: он все-таки живет кожевенным делом… Так вот, имя /на заявлении стояло/, как я сказал, Мелета, его ученика и служителя вместе; ведь он как бы в трагедии играл роль Менекея — патриона, по примеру которого он негодовал, будто бы весь этот город претерпевает несправедливости со стороны подобных людей. Его жалкая речь требовала твоего присутствия здесь и даже, несмотря на всё несчастие, ты бы рассмеялся: она была написана Поликратом, составителем речей; эту-то речь он, встав на кафедру, когда начал свое обвинение, стал говорить, как мальчики в школе у учителя говорят заученные фразы; он был в испуге, поворачивался к стоящим позади (вертелся) и все перезабывал и другие ему подсказывали, подобно тому, как подсказывали актеру Каллипиду, и он, кое-как промямлив свою скверную шпаргалку, полную скверны, сошел с кафедры. (4) Сократ же в своих мыслях имел все, что угодно больше, чем тот судебный процесс — столь важный, — которому подвергался. И вот — каков он, ты ведь знаешь, — улыбаясь, глядя исподлобья и подсмеиваясь, сказал то, что, записав, послали тебе твои сыновья. Судья же, находясь под властью всей стоящей вокруг суда толпы ремесленников, все-таки предложил ему самому назначить себе наказание. Он же очень смело заявил: «Я назначаю себе по этому делу как приговор общественное питание в Пританее». Тогда они еще больше взъерепенились (?), так как когда он защищался, у них был страх, как бы он не был оправдан. И Сократ мог быть оправдан; но он и не думал, что должен прибегать к лести или просьбам, но что нужно говорить правду; ведь, защищаясь так и будучи осужден, он считает, что не он будет несправедлив, а те, которые осудили его, (5) если же, сделав или сказав что-либо недостойное его и философии, он будет освобожден, ему придется, как он говорит, прожить жизнь как какому-нибудь проклятому богом рабу; тем более, сказал он, что уже на его плечах лежит старость и ему жить будет потом не лучше, а хуже, даже если его оправдают; ведь он все равно не смог бы лучше видеть и слышать, так что ему кажется, что смерть предназначена ему теперь с соизволения бога. И присужденный к смерти, он выходил смеясь, и в то время, которое провел в тюрьме, он разговаривал с нами еще более веселый, чем когда еще не был обвинен Мелетом и не попал в тюрьму. Он говорил, что это потому, что само помещение и оковы заставляют его философствовать: «Ведь всегда, — говорил он, — на площади меня кто-нибудь отвлекал». (6) Такие речи и так вел он себя с нами, что часто забывали, куда он попал, и мы говорили так и о таких вещах, как и о которых не говорят при несчастии; затем, опамятовавшись, мы сами на себя сердились, упрекая один другого в забвении настоящего положения. Он же, угадывая наше настроение, огляделся кругом и сказал, что нас не огорчило бы, если бы он сейчас умер, так как мы так смеемся. Тут, опять взяв Критона, он сказал: «О неразумный! Прощай теперь Олимпийские игры и всякие торжественные собрания, так как, взятые смертью, мы собираемся переселиться в места лучшие, чем эти, как мыслю я, к самой истине». (7) И много других речей, прекрасных, он вел с Кебетом и Симмием, двумя фиванцами, что душа бессмертна и что те, которые заботились об умственных запросах, уходят в число спутников богов, и что они ничего ужасного не испытывают при так называемой смерти; так что и нам незачем плакать о Сократе, что ему предстоит умереть, а скорее завидовать ему и плакать о себе, что мы живем, лишенные поистине столь великого блага. Он говорил, что это все — только переселение, и через нас он приглашал поэта Эвена, если он чувствует какие-либо знания, прийти к нему поскорее, так как ведь Эвен по своей поэзии является философом. (8) Ведь философ ничего другого не делает, как умирает, так как он презирает все требования тела, не желая быть рабом физических удовольствий; а ведь это не что другое, как удаление души от тела; а смерть опять-таки не является чем-либо другим, как удалением души из тела. В этом кто-либо может быть и шел у него на поводу; а ведь он обманывал нас этими речами, думаю, для того, чтобы мы не плакали, что он попал в такое несчастие; а может быть, в чем-нибудь его речи и были правильны. А затем он умер, прожив еще тридцать дней из-за корабля, который ежедневно отправлялся в Делос, он не возвращался много дней, и, как ты знаешь, за это время нельзя было никого казнить по приказу государства; эти дни считались священными. (9) Из его друзей при его смерти присутствовали я и Терпсион, Аполлодор, Федон, Антисфен, Гермоген, Ктесипп; Платон же, Клеомброт и Аристипп опоздали. Платон хворал, а двое других находились в Мегаре, когда он выпил яд, он поручил нам принести в жертву Асклепию петуха: он говорил, что остался ему должным во исполнение какого-то обета, когда он хворал, вернувшись домой после сражения при Делии. И вот, обливаясь слезами, вместе с чувством какого-то удивления мы похоронили его и опустили в могилу, как позволяли условия времени и как он сам хотел: (10) он велел нам не проявлять никакой заботы относительно тела; оно не заслуживает уже никакой чести и является совершенно бесполезным для покинувшей его души. Но мы, насколько было возможно, попытались стать выше несчастия и не послушались его последних слов, но, насколько было возможно, мы украсили его, омывши и надев плащ, и, прилично похоронив, разошлись. Вот какие были дела относительно Сократа и нас, Ксенофонт. И для тебя этот поход был огромной помехой, так как ты мог бы вместе с нами и дружески общаться с Сократом при его жизни и быть тут при его смерти.
