Уйти от своего менталитета, от своей имперской сущности он не смог, да и не хотел. Отказаться от своей погруженности в поток сознания, от своей так и непонятой роли русского Пруста он тоже не желал. Он выбрал путь одинокого непонятого Дон Кихота. Уходя всё дальше в лес психологической бессюжетности и философской задумчивости.
Есть у него книги левого пути, но с правым содержанием. Есть книги правого пути, но с левым содержанием. Либералы его к себе близко не подпускали, чуя пришельца «с обратной стороны Луны», автора газет «День» и «Завтра».
Постепенно от него отказались и традиционалистские журналы «Москва» и «Наш современник», как до этого они отказались и от Александра Проханова, и от Владимира Личутина. Впрочем, когда какой стоящий писатель выбирал путь, который полегче и попроще? Он и на самом деле любит выстраивать почти концептуалистские коллажи из оттенков нашей реальности и мифологизировать самые обычные затрапезные человеческие судьбы. Ему ничего не стоит взять из подворотни какого-нибудь бомжа и из его брутальной реальности выстроить тончайшую мифологизированную конструкцию, уводящую чуть ли не к библейским пророкам. Но, может быть, эта нынешняя увлеченность игрой в лабиринты и связана с подчеркнутой невостребованностью его прямых художественных и публицистических действий? Свой политический консерватизм и тоску по империи он упрятал в извилистые пути словесных лабиринтов. Заманивая массового читателя вновь придуманными и красиво обернутыми детективными или эротическими ловушками, заманивая избранного читателя изящным скольжением от одних философских и религиозных истин к другим, в итоге он каждый раз, с каждым новым романом приводил их к познанию национального пути России. И кто еще из читателей сумеет выбраться из такого закрытого лабиринта?
Увы, иной раз и критик выбирает себе не самый легкий путь. Хотя бы для разговора о творчестве Юрия Козлова.
Мог же я взяться за статью о нем после выхода ныне давно уже знаменитого «Колодца пророков», в романе налицо и метафизичность, и имперскость, и остросюжетность, и мистическая загадочность, и протестность, и даже социальность. Куда до него и по продуманному сюжету, и по художественному мастерству, и по смысловой многослойности тому же «Коду Да Винчи» Дэна Брауна? Скорее я бы сравнил Юрия Козлова с его старшим современником, близким и по отношению к миру, и по стилистике, и по метафизичности мышления – Александром Прохановым. Да и «Колодец пророков» скорее прочитывается как явная предтеча прохановского «Господина Гексогена». Творческая близость этих писателей была заметна еще с «Геополитического романса».
…Мог я взяться за статью о Козлове, проанализировав его роман «Реформатор», несущий в глубине своей отрицание всего российского вечно разрушительного и бесцельного реформаторства, что левого, что правого, и выводящего в антигерои сам тип реформатора, как таковой, а заодно с анализом романа оглядеть и всю реформируемую подобными героями Россию. Герой «Реформатора», анализируя все последствия реформаторских усилий в России, начинает понимать, что суть их – отвоевать место от Бога, отодвинуть Божественное начало из судеб людей и ничего, кроме разрушения, он принести не может. Реформатор с неизбежностью становится палачом своего времени, своего народа. Отсюда и его ненависть к своему народу. Действие романа перенесено на наше ближайшее будущее. В апрель 2022 года. Реформатор Никита Русаков едет по изгаженной, исковерканной России. Он видит не только все, им содеянное. Видит и свою собственную судьбу. Юрий Козлов блестяще демонстрирует раздвоенность души каждого такого реформатора. Каким-то глубинным сознанием он прочитывает суть проведенных реформ: «Они делают жизнь такой, что в ней остается всё меньше и меньше места для Бога». Реформаторы сами берут на себя функции Творца. И если им, новым творцам, мешает в реформах народ, то грош цена такому народу: «…Народ сволочь! …Его, как вонючая пена кипящую кастрюлю, переполняют низменные инстинкты. В сущности он стремится к самоуничтожению. Народ всегда тотально и во всём неправ! Власть на то и власть, чтобы не дать ему реализовать своё право на неправоту, которое он, подлец, маскирует сначала под стремление к демократии, а после того, как наиграется, – под тоску о твердой руке…»
Думаю, немало подобных разговоров Юрий Козлов, уже не как писатель, а как чиновник Федерального Собрания, слушал в перерывах между заседаниями. Такая вот метафизика прочитывается в конце концов внимательным читателем козловских откровений. Назови его хоть три раза Прустом и четыре раза Кастанедой, но русская привычка докопаться до первопричин бедствий народных делает Юрия Козлова прежде всего во всем его словесном реформаторстве национальным русским писателем.
Но вот стою, как баран перед новыми воротами, перед его только что вышедшей «Закрытой таблицей», и не знаю, в какую сторону повернуть ключ, в какую сторону открывать дверь, какую версию от прочитанного рассказать читателю.
Конечно, мне помогает знание прошлого – и писательской биографии Юрия Козлова, и его предыдущих книг, и прототипов его героев. Как пишет сам Юрий Козлов: «Опыт человечества всегда неизбежно ярче, шире и масштабнее любой, даже самой сильной, но единственной сущности… Неужели закрытая таблица – это … рай, странный, болезненно манящий, порочный рай внутри… ада?»
Собственно так, послушавшись, вроде бы, самого писателя и прочитал «Закрытую таблицу» либеральный критик Лев Данилкин. Что, скорее говорит о мировоззрении и чувственности самого Данилкина, чем о писателе Юрии Козлове и его романах.
Данилкин выуживает своей удочкой из пространства «Закрытой таблицы» Козлова приглянувшуюся ему закрытую таблицу молодого женского тела главной героини Альбины-Беба, «со свойственной 18-летней девушке настойчивостью» познающей весь мир «собственной вагиной». Так и весь роман прочитывается молодым критиком, как повествование о шаловливой дочери самого писателя Анне Козловой, нашумевшей своими эротическими книгами и похождениями. И в придачу уже привычное сожаление либерального критика о том, что ежели бы Юрий Козлов не выбрал в начале девяностых «обратную сторону луны», то есть патриотический литературный лагерь с обскурантистским «Нашим современником», то почивать бы ему сегодня на лаврах, занимать бы нишу Пелевина. Ибо, как замечает Данилкин, обскурантист и мракобес Юрий Козлов «…тоже умеет жонглировать метафизическими тарелками в режиме реального времени, и это увлекательное зрелище. Его философский свиток развертывается с удивительной естественностью будто легкоступый божок танцует над теплотрассой…» Есть в рецензии Данилкина масса верных замечаний (так кто же его упрекнет в непрофессионализме?), но сводить всю «Закрытую таблицу» к похождениям «отца и дочери – помешанных на смерти и сексе…» я бы не стал. Уши гламурной «Афиши» так и торчат из такого пристального прочтения. Как мы помним, опыт человечества, в том числе опыт русской литературы всегда ярче и шире любой, в том числе и гламурной сущности наших дней.
