Неотрывно глядя в клубящуюся пену буруна за кормой, он пытался собрать мысли. Все сплеталось, перепутывалось, взаимно пронизывалось. Киль и Або, Мюндгатан и Друсмэ, зеленая полутьма ванны и Вагнер с его душу-вынимающей тоской о любви и подвиге, давняя горечь несправедливых неудач Николая и странные, видно, не сейчас родившиеся мысли его о будущем России и о проруби, где им суждено болтаться, и нависшая над головой война, и этот оперный заговор "августейшего друга", и жалкое их ливитинское безденежье, и недостаточная дворянская родовитость, негодная для общества Греве и Гейденов, российских дворян иностранных кровей, и эта сумасшедшая, слепая, самолюбивая, что-то кому-то доказывающая упрямая любовь к женщине, кружившей головы всем и каждому, и отчаянная попытка Николая выправить начало грозной войны, внезапный взлет военного рыцарства, по-запорожски чистого и высокого, и собственный его, Юрия, порыв в бой, и адмирал с пустыми от бешенства глазами, и опавшие в бессилии лепестки роз, и Сашенька с жарким влажным кольцом медлительного поцелуя, и дурацкий спектакль в магазине, и руки Николая, охватившие голову и портящие пробор, и эта тревога, тревога, тревога перед будущим, где зияет полная бесцветная пустота и совершенная неизвестность, что же ему делать, и вьющиеся в глубине миноги, поджидающие утопленников, и мещанская квартира Извековых, поджидающая его самого, - все это путалось в его сознании безнадежным клубком без конца и без начала, и он тупо и отчаянно смотрел вдаль - туда, где перевертывающаяся, винтящая кильватерная струя, так же путающая слои воды, как жизнь путает его мысли, исчезала и где торжественная, покойная гладь штилевого моря брала наконец власть...
Вероятно, так же пройдет и этот сложный, трудный день его жизни. Все успокоится, затянется гладким покровом. С какой-то новой, взрослой тоской вспоминал он майский приезд на "Генералиссимус", мирную беседу в каюте, спокойствие удивительной налаженности корабельной жизни, уверенность в будущем. И тут же в памяти вставал "Бдительный" со штыком часового над люком среднего кубрика, и эти сундучки и корзинки на катере ("осужденных вещи..."), и печальное рыдание повестки, доносившейся с "Генералиссимуса"... Что-то совершалось в мире неведомое для него, где-то подспудно, подземно пошевеливались пласты, незнакомые ему, и юность его, по-видимому, уже теряла беззаботность и солнечность. Надо было что-то понять - и неудачи Николая, и любовную его галлюцинацию, и свое место в этой невероятно сложной жизни. Она оказалась много сложнее, чем ему представлялось.
Один только раз за все время трудных этих дум он улыбнулся - когда вспомнил шкатулку и вагон. Словно о каком-то постороннем человеке он подумал о заносчивом гардемарине, щегольнувшем перед павлонами и ломавшемся перед студентом, о наивном мальчишке, принявшем войну за театральное представление, - и ему стало безмерно стыдно за самого себя, каким он был в это короткое утро. Очевидно, он повзрослел враз, как враз, внезапно, лопается почка, выбрасывая из себя лист. И как ни тяжко было ему в этих мыслях, слезы уже не проступали на глазах. Юность кончилась.
На кормовом мостике миноносца "Стройный" стоял молодой человек, начинавший понимать, что такое жизнь. Ревя винтами и гудя клубами дыма, миноносец уносил его из легкого царства беззаботной юношеской мечты в трудную, суровую действительность. И совсем так, как постепенно сужался Финский залив, переходя сперва в Невскую губу, а потом в реку Неву, так и будущее этого молодого человека сужалось и входило в реальные берега.
Скоро на серебряно-голубоватой глади не оставалось уже никакого признака недавно клокотавшей здесь струи, рожденной промчавшимся миноносцем, и, распластавшись под высоким, без облаков, небом, вновь замерла в штилевом покое равнодушная к людям и к их бедам, к их государственным и личным судьбам древняя неглубокая вода Финского залива, много повидавшая на своем веку.
Незнамо-неведомо когда, лет, может, с тысячу тому назад, отплыла с Ильмень-озера вниз по Волхову крепкая дощатая лодья с нехитрым товаром для соседей-корел. Белый парус, изукрашенный цветным рукодельем - долгим разлучным рукодельем жен и невест, - наполнился ветром, и побежала та лодья знакомым, проторенным удальцами-ушкуйниками путем. Никто не знает, как взошло то кормчему в голову, только, выведя лодью в озеро Нево, поплыл он вдоль берега не на восход, как все, а на закат и зашел в открывшуюся через немалое время не то реку, не то протоку какую - широкую, быструю, светловодную. И вывела та протока-река лодью на незнакомый обширный разлив. Вода в нем была вроде как бы и свойская: на вкус - пресная, на промер - не так уж глыбкая, по волне - не страшней той, что гуляла на озере Нево, а коли по рыбе считать - так и не хуже родной, ильменской. Проплыли по ней подале и повстречали новых людей именем "емь", похожих на корел: таких же белоголовых, низкорослых и, видать, работящих. Сменялись ильменцы без убытку и повернули в широкую реку-протоку в обратный путь к Ильмень-озеру.
И хоть невдомек им было, что сыскали они тут дорогу в самый океан, но сложилась потом на берегах Волхова былина о Садко-мореходе. Впервые замечтали новгородцы о море, о водных просторах, уводящих в дальние страны, пусть хоть к морскому царю или к самому черту в зубы. И по верному следу, проложенному той ильменской лодьей, пошли другие, год от года все дальше и дальше, и один из кормчих, опять неведомо кто по имени, завел озерную свою посудину в зеленую воду, уже заметно отдающую солью, и достиг шведского острова Готланд.
Чудо свершилось: лесной, пахотный, земляной народ, который и во сне не видывал моря, пересек безмерное водное пространство.
И пошли с той поры ильменские лодьи одна за другой и к ганзейским купцам, и в датскую богатую страну, и на остров Готланд, и в самую Швецию, а навстречу им поплыли по Неве, Ладоге, Волхову в далекий город, именовавший уже себя Господином Великим Новгородом, суда шведских, датских, немецких гостей. Длинный и узкий Финский залив, самой природой врезанный глубоко в толщу материка и соединенный вдобавок широкой Невой с Ладожским озером, стал тем естественным выходом из лесного и болотного бездорожья, который был так необходим складывающемуся русскому государству и по которому пошли на продажу иноземцам воск и пенька, лен и пушнина, сало и мед.
Но где деньги - там и кровь. В 1134 году новгородских торговых гостей, приплывших в Копенгаген, поубивали, в 1157 - в Шлезвиге захватили датчане русские суда с товаром, а в 1164 - пятьдесят пять шведских военных судов припожаловали к устью Волхова и осадили город Ладогу, чтобы накрепко закрыть новгородцам ход на Балтику. Но на пятый день пришлось шведам уходить, оставив на дне озера и реки Вороной ни много, ни мало сорок три боевые посудины. В ответ и новгородцы, вместе с корелами, хоть и не сразу - через двадцать лет - пустились в первый свой морской военный поход через всю Балтику и сожгли шведскую столицу Сигтуну.
