непримиримо споривших) типах ученых. Одни приветствовали попытки синтеза материала разных дисциплин, другие бдительно «стерегли» сложившиеся или складывающиеся границы. Деятельность Гуссерля изначально обнаруживает в нем ученого первого типа. А Фреге был ярким воплощением другого типа, представителей которого (имея в виду только эту сторону их деятельности) можно назвать «пограничниками», бдительно охраняющими незыблемость границ (здесь: «чистой логики») – и что особенно важно – неусыпно выполнявшими эту функцию применительно к новой расцветающей, перспективной научной дисциплине, математической логике.
Вернемся к Гуссерлю, трудившемуся в теоретическом пространстве расширявшегося уже в XIX веке, весьма бурного для науки XX века процесса сближения, перекрещивания, синтезирования наук, парадоксальным образом подразумевавшего также и процессы новых отпочкований, размежеаний прежде единых научных дисциплин и их комплексов. Удались ли гуссерлевские синтезирующие эксперименты? Ходячее логицистское объяснение: эксперимент с логикой закончился полным крахом, по крайней мере в задуманном деле обоснования с опорой логики (некоторые авторы пишут: «только», считаю, надо писать: «также и») на психологию. Вывод как будто бы подтверждается тем, что у ФА не нашлось последователей и, главное, что сам Гуссерль рационально, обоснованно перечеркнул-де свои якобы безнадежные ранние «психологистические» поползновения.
В моем ответе на вопрос об удаче или неудаче Гуссерля делалась попытка (на протяжении всей книги) доказать, что даже в самой бесспорной, казалось бы, плоскости, – поиске оснований арифметики через психологию – дело не закончилось полной неудачей. Да, в то время был получен скорее отрицательный результат. Но надо точно определить, в чем именно он был отрицательным. По моему мнению, в том и только в том, что решение, выработанное, во-первых, на основании имевшегося тогда психологического материала, а во-вторых, на основе идей самого автора ФА, не было столь глубоким и убедительным, чтобы найти отклик в математике, философии математики, логике конца XIX века. Но не говоря уже о том, что отрицательный ответ в эксперименте – тоже ответ, ни Гуссерль, ни Фреге, ни кто-то другой не доказал заведомого тезиса, яснее всего высказанного Фреге. А именно тезиса о том, что психологии-де нечего было делать раньше, нечего делать сегодня и в будущем в данной области и данной проблематике.
Я не являюсь специалистом в вопросе о том, продолжают ли современные психологи (или «психологические логики») эксперимент Гуссерля.
Впрочем, вряд ли стоит даже в этой частной проблематике привлечения к обоснованию арифметики материала психологии делать вывод о ФА Гуссерля как полной неудаче. Трудность здесь в том, что сам автор книги в будущем занялся другими проблемами и что в пределах математики, логики тех времен разделение труда сложилось специфическим образом: победили формальная арифметика, математическая логика – и до «психологии», вернее, до генетического аспекта исследования руки у узких специалистов и тем более у мыслящих умов ранга Гуссерля так и не доходили.
2б. Если отвлечься от проблем поиска фундаментальных оснований арифметики и сосредоточиться на исследовательской конкретике ФА Гуссерля, то скрупулезная работа над текстом позволяет, как я думаю, обнаружить ценные рассуждения, находки автора книги в той области, которой он в таком же ракурсе впоследствии перестал заниматься, но к которой все же время от времени обращался при дальнейших – к концу XIX века уже первофеноменологических – исследованиях. Такие линии связи неплохо прочерчены в ряде феноменологических работ, которые мною использованы и на которые есть ссылки в данной книге, а также специальные экскурсы в Приложениях.
Например, в общем вопросе о роли и возможностях подключения психологического подхода таился оттенок, не всегда точно артикулированный спорившими сторонами, но плотно, органично присутствовавший в исследовании раннего Гуссерля. Это была более общая и касавшаяся не столько психологии, сколько философии проблема: в какой мере при анализе общих понятий, готовых знаний, теорий, конструкций науки возможно и необходимо вести речь о сознании, о субъективном, о вмешательстве реального человеческого субъекта? Нельзя забывать, что не Гуссерль придумал такой исследовательско-теоретический ход. Такой была коренная проблема философии нового времени, философии Декарта, Локка, Лейбница, Беркли, Юма, Канта и многих других философов. При сопоставлении с их попытками стремление Гуссерля повернуть внимание к представлениям и другим актам сознания, к сфере особого созерцания, интуиции отнюдь не было необычным. Дерзость автора ФА состояла в ином: с этими приемами – повторяю, не столько психологии, сколько философии сознания и теории познания – он вторгся в святая святых науки, в математическое и логическое знание, которое, как часто представлялось, совершенно и бесповоротно «объективно» не затрагивается в своем содержании. значении процессами в сознании индивидуального субъекта.
На мой взгляд, в дерзостных по тому времени попытках Гуссерля мы находим прообраз такой ментальности, какой науки, в том числе физика, математика, прониклись только к середине ХХ века, создав методологический комплекс принципов дополнительности субъекта (и субъективного) по отношению к объективным знаниям какого угодно ранга. Отмечу, что для поздней феноменологии это не было полное новшество, ибо решительный поворот зрелого Гуссерля к трансцендентализму был весьма специфической, интегральной частью научно-философского учета дополнительности субъективного в объективном – не надо забывать: в человечески-объективном. Но все это произошло позже, уже в XX веке. А мы пока «находимся» в XIX столетии.
На этот специальный момент – на расхождение и в ФА, и в спорах вокруг книги, между конструктивным внутринаучным (здесь: внутриматематическим) и уже философским, гносеологическим интересом – справедливо обратил внимание автор одного из лучших исследований по данному вопросу Р. Шмит: «Конструктивизм, который подвергает строгой критике уже принятые математические методы и стремится к редукции всей математики к некоторым основополагающим понятиям и операциям, следует однозначно отнести к имманентному научному обоснованию. Предмет этого математического учения о методе составляют единственно формальные операции как таковые; теоретико-познавательные предпосылки и мыслительные действия остаются непроясненными. Психологическое объяснение (в понимании раннего Гуссерля. – Н. М.), напротив, проистекает исключительно из теоретико-познавательных интересов и мотивов: познавательные процессы и достижения, которые математика и, в частности, арифметика, имеют своей предпосылкой, требуют – в соответствии с таким пониманием – далеко идущего объяснения, перешагивающего рамки имманентных научных обоснований». [226]
Но этот же автор верно подчеркивает, что перспективной особенностью позиции будущего основателя феноменологии было и подчеркивание относительной правомерности каждого из подходов, и отстаивание их взаимодействия: «Хотя Гуссерль впоследствии не занимался проектом психологического основания логики и математики, он никогда не отвергал полностью ФА. С одной стороны, он всегда придерживался идеи финитной (конструктивной) математики; с другой стороны, на протяжении всей жизни был убежден, что необходимо дополнить математическое учение о методе (научное обоснование) теоретико-познавательным осмыслением» (Ibidem. S. 39). Идея Р. Шмита о чисто конструктивном характере математического подхода в ФА Гуссерля весьма специальна и заслуживает проверки. Но саму мысль о поиске Гуссерлем уже в этой работе единства специально-математического,
