— Понятно, товарищ генерал.
— Насчет помещения позаботься. Гармонистов пригласи. Повару передай, чтоб обед хороший приготовил. Песни сыграйте, да так, чтобы немцы в Волоколамске слышали, как поют кубанцы. Вот так. До свидания.
— До свидания, товарищ генерал!
Горло Филиппа Афанасьевича сжала спазма. «Землячки с Кубани… помочь бригадному комиссару… гармонисты». Все спуталось, смешалось в голове бывалого казака. Колючий ус, щекоча губы, лез в рот. А ветерок ноябрьского вечера трепал бороду и что-то напевал на ухо.
Шаповаленко не слышал, как подошел гарнизонный патруль. Одним из патрульных был Салазкин.
— Ты подожди, мне надо дружку словцо сказать, — шепнул Салазкин своему напарнику и подошел к Шаповаленко. — Филипп Афанасьевич!
— Ну!
— Филипп Афанасьевич! Ты, батька, на меня не серчай. Извини. Я рапорт написал. Вот он, возьми. Я все здесь изложил. Не серчай, батька, понимаешь?
Салазкин, сунув растерявшемуся Филиппу Афанасьевичу лист бумаги, поскрипывая по снегу валенками, побежал догонять товарища.
Шаповаленко недоуменно вертел рапорт в руках, не зная, куда его девать, потом порвал на части. Через минуту порывистый ветер вырвал из его рук бумажные клочья, зашвырнул их под коновязь и смешал с сыпучим снегом.
По Ленинградскому шоссе со стороны Волоколамска двигалась кавалерия. Это были кавалеристы генерала Доватора. Прямо с передовых позиций ехали они на парад.
Рослые сухоголовые кони, закудрявленные инеем, казались седыми. Они настороженно косились на серые затемненные громады зданий. Всадники в длинных, свисающих до стремян шинелях не имели обычного щегольского кавалерийского вида.
Несмотря на утомительный переход, кавалеристы были веселы. У одного из командиров, ехавшего впереди эскадрона, широкие полы бурки закрывали круп лошади до самого хвоста. Высокий красавец конь, откидывая назад голову и горячась, цокал подковами, рассыпая по мостовой искры, словно красуясь перед собравшимся на панели народом круто выгнутой шеей и тонкими, сухими ногами.
— Фронтовики едут! Фронтовики! — раздавались голоса в толпе. — Да неужели пустят немцев в Москву?!
— Не пустим, товарищи! Не пустим! — ответил командир в бурке и, обернувшись к колонне, протяжно крикнул: — Бус-лов!
Всадники, скрипя седельной кожей, подтянулись. Звонкий тенор, перекрывая дробный цокот подков, дружно подхваченный сотнями молодых голосов, взвился над мостовой, разносясь по улицам и переулкам Москвы. Могучая песня врывалась в зияющие темнотой двери, проникала сквозь оконные стекла, рвалась ввысь.
Стоявший на панели высокий седой старик в каракулевой шапке протирал очки, часто покашливал и кряхтел. Его поддерживала под руку молодая девушка.
— Вот вспомни потом и оцени мои слова, — говорил старик взволнованным голосом. — Могут ли эти люди-богатыри пустить врага в нашу Москву? Не могут. Этого никогда не случится. А сегодня, возвращаясь из университета, я видел танки. Тысяча танков. Да!
— Их, папа, была не тысяча, а меньше, — возразила девушка.
— Это не имеет значения. У нас есть тысячи. Надо всегда основательно мыслить. Я видел пушки. Огромные пушки, величиной с двухэтажный дом. Есть орудия, выпускающие в минуту больше сотни снарядов и…
— Таких пушек не бывает, — перебила девушка. — Ты, папа, преувеличиваешь.
— Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой.
— Ты, папа, иногда поступаешь, как мальчик.
— Например?
— Например, ты послал на фронт в подарок свой голубой шарф. Его нельзя носить, потому что это демаскирует. Может заметить снайпер.
— Вздор! Его можно надевать под шинель, — решительно заявил старик. Ты, милочка, трусиха!
— Нет, папа, это неправда.
— Как же неправда? Если бы я тебя послушал, то мы были бы в Средней Азии. А я вот остался в Москве и желаю строить баррикады.
Спор отца и дочери заглушил тревожный вой сирены. Сотрясая здания, загрохотали зенитные батареи. Над затемненной Москвой бороздили небо огненные мечи прожекторов. Собравшийся на панели народ без всякой суеты и торопливости расходился по домам. Кавалерия свернула в ближайший переулок и исчезла в темноте ноябрьской ночи.
Поздней ночью на Фрунзенском плацу патрули встретили медленно идущего военного, одетого в широкополую кавказскую бурку. Это был генерал Доватор.
Разместив прибывших на парад кавалеристов, Лев Михайлович зашел к себе домой. В квартире все было на месте. На диване лежала румяная кукла, забытая дочкой. Казалось, что сейчас из спальни выскочит Рита и, вскрикнув от радости, обнимет теплыми ручонками отца за шею. Но в комнате было тихо. В окна заглядывала холодная чернота ночи. За стенами гремела танковыми гусеницами и гудела сиренами предпраздничная военная Москва сорок первого года.
Лев Михайлович подержал в руках улыбающуюся куклу, пригладил ей взъерошенные волосы и посадил в уголок дивана между валиком и стенкой. Подойдя к столу, написал на листе бумаги:
«Был дома 6 ноября 1941 года».
— Откуда так поздно, Лев Михайлович? — спросил подполковник Осипов неожиданно зашедшего к нему Доватора.
— Да, понимаешь, домой заходил… — задумчиво ответил генерал, снимая с плеч бурку.
Осипов догадался, что Доватор никого дома не застал, и захлопотал было с приготовлением ужина, но Лев Михайлович отказался. Присев на кровать, он устало улыбнулся. В строгих глазах Доватора дрожали светлые искорки. Смотря на командира полка внимательным, спрашивающим взглядом, он заговорил:
— Уехали. Знал, что их нет, а все-таки пошел… Куклу на диване забыли. Дочурка оставила… Огорчилась в дороге, наверное; может быть, и всплакнула. Мне тоже захотелось заплакать, да ничего не вышло. Давно не плакал, разучился, что ли…
Лев Михайлович покачал головой, точно сожалея о том, что ему не удалось заплакать.
— Знаешь, Антон Петрович, я в жизни никогда так не волновался, как сегодня. К Москве подъезжал с таким чувством, словно не был в ней десяток лет. Откровенно признаюсь: хотелось мне выпрыгнуть из машины, подбежать к людям, обнять их. Оглядываюсь кругом, ищу следы бомбежек, не вижу. Все стоит на месте. Трамваи гудят, троллейбусы, машины и народ кругом… И вдруг воздушная тревога. Зенитки бьют, а люди спокойны. Вот это люди, это москвичи!
— Герои! — проговорил Осипов. — Когда мы подъезжали к Москве, встретились около Покровского-Стрешнева с добровольцами. Укрепления строят. Девушки, парни, женщины, старики, подростки. Все кричат: «Ура фронтовикам! Бейте насмерть фашистов!»
