СПРАШИВАЮЩИЙ: В первой строчке сонета говорится «сравню ли с летним днем твои черты», как вы считаете, если сказать «весенний день» что-то измениться, может, станет лучше?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Не укладывается ритм.
СПРАШИВАЮЩИЙ: А если «зимним днем»? Тогда укладывается неплохо.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: Да, но кому понравится сравнение с зимним днем.
СПРАШИВАЮЩИЙ: А можно сказать, что господин Пиквик Вам напоминает о Рождестве?
ОТВЕЧАЮЩИЙ: В какой-то мере.
СПРАШИВАЮЩИЙ: Но Рождество — это зимний день. Вряд ли Пиквик станет возражать, если его уподобить Рождественскому дню.
ОТВЕЧАЮЩИЙ: По-моему, Вы говорите несерьезно. Говоря о зимнем дне, Вы подразумеваете некий ничем не примечательный, обычный день, а Рождество — особенный день.
Однако ответ на возражение рождает тот же вопрос о роли взаимодействия с окружающим миром в «интеллекте». Подобная игра со словами из области литературной критики — это уже клубника со сливками, а отнюдь не хлеб, или мясо. Она выражала взгляд на сонеты на задней парте урока английского языка Росса! А где же скрывается то самое «подлинное чувство»? Скорее Джефферсон подразумевал нечто более близкое к понятию интеллектуальной целостности, нежели к выставлению оценок на экзамене: искренность, или правдивость, указывающие на некую связь между словами и восприятием мира. При этом подобная целостность, последовательность в словах и действиях недоступна машине, основанной лишь на дискретных действиях. Проблема возникнет особенно явно, если поставить машину перед вопросом «Испытываете ли Вы…», «Были ли Вы когда-либо…», или «Что Вы делали во время войны». Либо же, оставаясь в рамках игры с угадыванием полов, попросить истолковать некоторые из наиболее неоднозначных сонетов Шекспира. Можно также предложить обсудить изменения, которые внес в работы Шекспира доктор Баудлер. Показательной темой для разговора станет и «кто любит со мной работать». Вопросы, касающиеся пола, общества, политики, или тайн проявят тот факт, что слова, которые человек способен произнести, могут оказаться ограничены вовсе не интеллектом, отвечающим за разгадывание головоломок, но, скорее, пределами того, что возможно сделать. Тем не менее, такого рода вопросы не сыграли роли в дискурсе.
Тьюринг избегал проповедей и претенциозности, используя легкий стиль и доступные метафоры для того, чтобы донести серьезные мысли, — подход характерный для апостольских преданий, Сэмюэла Батлера и Бернарда Шоу. При этом примеры «разума» от Тьюринга, равно как и от указанных писателей, можно уличить в налете лести, в противоречивости ради самого противоречия, в заумности и дискуссионности. Он наслаждался игрой с идеями — но логического поединка с Богом и Гёделем, с Львом и Единорогом, конфликта между свободой воли и детерминизмом было недостаточно.
Для того чтобы подойти к вопросам «мышления» и «сознания» по иному, нет нужды ни в туманности, ни в претенциозности. Именно в 1949 году свет увидела книга «1984», которая так впечатлила Алана. Именно она подтолкнула его к несвойст венному высказыванию о политике в беседе с Робином Гэнди: «Я нахожу это крайне удручающим… Полагаю, абсолютно единственная надежда скрыта в этих работягах.»
Рассуждения Оруэлла о способности политической структуры определять язык, а языка, в свою очередь, придавать форму мыслям, имели непосредственное отношение к доводам Тьюринга. Не исключено, что и Оруэлл вдохновлялся идеей о компьютере Тьюринга, который пишет сонеты, когда описывал свои «стихоплеты» — устройства, создающие популярные песни.
Всё же данный вопрос не занимал центрального места, так как Оруэлл оставил людям труд, приносящий интеллектуальное удовлетворение: переписывать историю в Министерстве правды. Свое внимание он направил на интеллектуальную целостность — сохранение целостности рассудка и контакта с внешней реальностью.
«Надлежит избавиться от идей девятнадцатого века о законах Природы», — говорил О’Брайен Винстону Смиту. — «Мы создаем законы природы… Ничто не существует вне сознания человека». Вот чего боялся Орлл, в противовес он ухватился за научный факт в качестве внешней реальности, которая не подвержена отрицанию со стороны политической власти: «Свобода — это свобода сказать, что два и два составляют четыре.» Он добавил неизменное прошлое и спонтанность полового поведения как нечто, что существовало вне зависимости от того, что говорится. Наука и секс! — именно они позволили Алану Тьюрингу выйти за рамки привычной социальной системы. А что же машина, машина, основанная на чисто дискретных состояниях, ведь она не может получить ни того, ни другого. Её вселенная будет пуста. В ней не будет ничего, кроме мира её наставника. Ей можно сказать, что заблагорассудится: что в пространстве пять измерений, что два и два в сумме дают пять, — все что решит Большой Брат. Как машина станет думать «за себя», как того требует Тьюринг?
Как могут сказать в «Мозговом Тресте», все зависит от того, что мы понимаем под разумом. Когда Тьюринг впервые употребил данное слово, речь шла об игре в шахматы и прочих типах решения головоломок. Такое понимание слова хорошо соответствовало военному времени и послевоенным настроениям, когда под разумом понималось нечто, чем обладал «Hut 8», и чего не было у Адмиралтейства. Однако слово всегда употреблялось в более широком смысле, подразумевая скорее некую степень понимания реальности, нежели способность достигать цели, решать головоломки и ломать шифры. В работе «Вычислительные машины и разум» данные рассуждения отсутствовали. Остался только проходящий комментарий Тьюринга о Хелен Келлер, как аргумент в пользу утверждения, что средства коммуникации, как посредник между мозгом и миром, являются несущественными для приобретения разума. Принимая во внимание масштабность вопроса, данный аргумент видится незначительным. Даже Бернард Шоу, в своей иррациональной манере, указывал на проблему, которой избегал Алан:
ПИГМАЛИОН. Но в них есть сознание. Я обучил их чтению и письму, а теперь они лгут. Как же это походит на жизнь.
МАРЦЕЛЛ. Вовсе нет. Будь они живыми, они говорили бы правду.
Безусловно, Тьюринг выбирал, на чем сконцентрировать внимание, исходя из своего происхождения и жизненного опыта. Как математика его занимал мир символов. Более того мощный толчок развитию Тьюринга дала школа формализма, которая предполагала подход к математике как к шахматной партии, не требуя связи с внешним миром. То есть тот самый вопрос оставляли решать кому-то другому. Близость формалистического подхода к играм по своему характеру проявилась и в настоящей дискуссии, в силу чего данные «допросы» приобрели налет разговоров Алисы в Зазеркалье. По сути, можно сказать, что описанное Тьюрингом поведение машины: поведение без относительно действия, — походит не столько на способность мыслить, сколько на способность видеть сны.
