В тяжелые для Аракчеева времена поддержал его и другой немало ему обязанный человек — князь Юсупов. «Известно Вашему Сиятельству, как я вас люблю и почитаю, — писал он в Грузино 19 апреля 1826 года. — Вы меня совсем забыли, будьте уверены в моей к вам преданности, и сколь я желаю, чтобы вы всегда были уверены в оной».
Подобные сладостные для Алексея Андреевича голоса были, однако, редки. Они терялись в общем вопле ненависти, ставшем особенно громким и разнузданным с того момента, как лишился он прежней власти, растворялись в потоке несшихся в адрес бывшего временщика оскорблений. Генерал-адъютант прусского короля Фридриха Вильгельма IV Фон-Герлах, пребывавший в рассматриваемую пору в Петербурге, записывал в свой дневник 14 марта: «В публике недовольны тем, что император не выказывает большего презрения «каналье Аракчееву», для которого жестокость есть отрада, и что его креатура Муравьев еще служит в императорском кабинете».
Император же Николай относился к бывшему временщику подчеркнуто уважительно. Вероятно, государь испытывал нужду в советах опытного администратора, каким был Аракчеев. Иначе как объяснить его приглашение графу, направленное 6 апреля 1826 года из Царского Села. «Я здесь остаюсь до субботы, — сообщал Николай, — квартира прежняя ваша готова и тепла, и прошу пожаловать, так, чтобы после обеда можно было заняться».
Новый государь ценил деловые качества графа, усердие, с каким тот служил, приверженность его к порядку. А. X. Бенкендорф, назначенный Николаем начальником созданного им Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, просил к себе в адъютанты А. Ф. Львова. «Возьми его, — ответил император, — отличный офицер: восемь лет выслужил у графа Аракчеева».
Некоторые современники, увидевшие немало сходства в воззрениях на государственную службу императора Николая и Аракчеева, высказывали тогда предположение, что бывший временщик еще возвысится до прежнего могущества. Снятый в 1820 году Сперанским с помощью Аракчеева с должности иркутского губернатора Н. И. Трескин писал 5 апреля 1826 года из Петербурга в Москву своему брату: «Нынешнего государя окружающие его еще не проникли и не могут ручаться за свою прочность. Кажется, он не позволит никому располагать собою; слышно, он осторожен и сериозен… По-видимому, государь кажется ко всему внимателен и шутить не любит. Несмотря, что граф Аракчеев теперь, кажется, ничего более не значит, как начальник военных поселений, но, впрочем, легко станется, что он со временем, по хитрости, точности по службе и сходству характера войдет в бывший кредит. Скоро и сему может быть развязка».
Развязка наступила в том же месяце, но совсем не такая, какую предполагал Трескин. Лишившись всего того, к чему он более трех десятилетий в своей жизни был привязан: своей Настасьи, императора Александра — «отца и благодетеля», по собственному его выражению, Аракчеев сделался равнодушным к должностям и власти. Он, конечно, сознавал, что наступили новые времена и при новом императоре не быть ему в прежней силе — никто не хочет видеть его прежним: ни государь Николай, ни общество. Но главное, и сам граф не мог уже быть прежним Аракчеевым. Душа его, потрясенная утратами, стала жить более в прошлом, нежели в будущем. Алексей Андреевич вдруг ощутил себя глубоким стариком. В. Бурнатов, встретивший его в июне 1826 года, оставил в воспоминаниях описание внешнего его облика: «…То был человек сутуловатый и высокого роста с грубыми чертами, как говорится, топорной работы, с волосами сивыми, щетинистыми, со лбом узким, с глазами, налитыми желчью и окруженными какими-то обвислыми наростами; губы у него были бледно-синеватые, зубы желто-черные, уши огромные, взгляд какой-то апатичный и мрачный, а цвет лица какой-то матовый, будто светло-свинцовый». Трудно назвать кого-либо, кто бы не отмечал мрачность аракчеевского взгляда, но вот апатичность в нем до Бурнатова не выделял никто.
В марте 1826 года Аракчеев стал готовиться к поездке за границу для лечения на курортах. Испытывая нехватку денег, он принял решение продать в Кабинет Его Величества некогда подаренные ему драгоценные вещи: золотую черепаховую табакерку с портретом тогдашнего шведского короля — портрет сей, осыпанный тридцатью крупными бриллиантовыми камнями, был подарен Аракчееву самим королем в бытность его наследником в 1812 году и принят был им по приказанию покойного российского государя; бриллиантовый перстень с вензелем блаженной памяти императора Павла I, осыпанный двенадцатью крупными бриллиантами, — он был пожалован графу, как сам его сиятельство признавал, «за первое произведенное батальонное ученье Сводного Гренадерского Преображенского полка батальону в 1797 году»; и наконец, серебряную посуду, десертное вызолоченное серебро, фарфоровые десертные тарелки и т. п. За все эти вещи Аракчеев получил 38 тысяч 890 рублей.
9 апреля Алексей Андреевич подал императору Николаю прошение о предоставлении отпуска для лечения за границей. При этом он просил сохранить за ним прежнее содержание. «Не позволил бы себе утруждать Ваше Императорское Величество просьбою о последнем, — писал Аракчеев, — ежели бы мог без того обойтиться в приготовлении себя к отъезду и в содержании себя за границею, но мои нужды доказывает продажа домовых моих столовых серебряных вещей».
Николай дал Аракчееву свое позволение на отпуск и одновременно пожаловал на дорожные издержки 50 тысяч рублей. Алексей Андреевич распорядился государевыми деньгами по-христиански. 17 апреля он обратился с письмом к императрице Марии Федоровне и сообщил Ее Величеству о своем решении ехать поправлять здоровье к Карлсбадским водам и о пожалованной ему государем сумме в 50 тысяч рублей: «Всемилостивейшая Государыня, я не имел еще ни времени, ни случая заслужить сие Монаршее благодеяние; оно есть награда за службу мою в Бозе почивающему Государю Императору Александру Павловичу, моему отцу и благодетелю. Обеспечив уже издержки предназначенного мною пути продажею бывшего у меня столового серебра и фарфора, я нашелся в способах свободно расположить Всемилостивейше пожалованною мне суммою. Я предназначаю сию сумму на доброе христианское дело и не могу лучше употребить оной, как на прославление великого имени и благоговейного почитания памяти того, кто и за гробом чрез Августейшаго Брата благодетельствует слуге его верному — Императора Александра Благословенного». Граф просил Марию Федоровну обратить его деньги в капитал, на проценты с которого воспитывать в императорском военно-сиротском доме пять девиц ежегодно, сверх штатного числа. Девицам этим, которые по желанию Аракчеева должны были избираться из тех, чьи отцы служили в военных поселениях Новгородской губернии, или из дочерей дворян названной губернии, подлежало именоваться «пансионерками Императора Александра Благословенного». К передаваемой императрице пожалованной ему государем Николаем сумме Алексей Андреевич добавил и свои 2500 рублей, «дабы в сем году бедные девицы воспользовались дарованною от Государей Императоров милостию». В заключение же письма своего к Марии Федоровне Аракчеев писал: «Милостивое Вашего Императорского Величества благоснисхождение на сие всеподданнейшее прошение хотя несколько усладит разлуку мою с нашим Отечеством и огорчение глубоконапечатленное в моем сердце кончиною обожаемого мною Государя отца и благодетеля. Праведная Душа Александра Благословенного по благочестивой здесь жизни наверное предстоит ныне там, на небесах у престола славы Божий. Она подкрепляет всегдашние молитвы наши ко Всевышнему о продолжении здравия и спокойствия Вашего Императорского Величества, толико драгоценных для Отечества, толико нужных для удовольствия и облегчения Государственного бремени царствующего Императора».
