«Быть может, у мистера Гранта сегодня все-таки будут проблемы», — думаю я.
В третьем сете вновь отбираю подачу и веду 4–2. Подаю, и холодок бежит по моей спине. Федерер отбивает неудачно. Еще немного — и счет будет 5–2 в мою пользу, и на какой-то миг мы оба осознаем, что, быть может, сегодня здесь произойдет нечто удивительное. Мы смотрим друг другу в глаза и разделяем это мгновение. Затем, при счете 30-0, я подаю мяч ему под удар слева, он разворачивается и попадает по мячу твердой частью ракетки. Мяч издает звук, будто в детстве, когда я нарочно допускал на тренировке ошибку. Но этот кривой, неудачный мяч каким-то чудом переваливается через сетку и падает на моей стороне площадки. Победный мяч. Федерер отбирает мою подачу.
На тай-брейке он демонстрирует совершенно невероятную игру. Похоже, что он включил дополнительную передачу, которой нет ни у одного другого игрока. Он выигрывает 7–1.
В этот момент я, кажется, начинаю разваливаться на части. Мышцы ног будто молят о пощаде. Спина просто-напросто отказывается дальше терпеть все это безобразие. Мои решения становятся примитивными. Я помню, сколь тонки грани на теннисном корте, сколь малое расстояние разделяет величие и посредственность, славу и безвестность, счастье и отчаяние. Мы сыграли трудный матч. Мы шли ноздря в ноздрю. И вот теперь, после тай-брейка, заставившего меня открыть рот от восхищения, я разбит наголову.
Подходя к сетке, я знаю, что проиграл лучшему — тому, кто возвышается, словно Эверест, над спортсменами своего поколения. Заранее жалею молодых, которым придется вступать с ним в единоборство. Сочувствую тому, кому предстоит играть роль Агасси и для которого этот человек будет его Сампрасом. И хотя я не упоминаю в интервью Пита, думаю именно о нем, объясняя журналистам:
— Все очень просто. У большинства людей есть слабости. У Федерера их нет.
В 2006 ГОДУ я снимаюсь с Открытого чемпионата Австралии, а затем пропускаю и весь сезон грунтовых кортов. Мне это категорически не нравится, но следует хранить себя для Уимблдона, который, как я по секрету от всех решил для себя, станет для меня последним. Я берегусь для Уимблдона — никогда не думал, что произнесу нечто подобное. Не предполагал, что достойное, уважительное прощание с Уимблдоном окажется столь важным для меня.
Уимблдон — моя Святая земля. Здесь блистала моя жена. Здесь я впервые подумал, что могу победить, а затем доказал это себе и всему миру. Тут я научился кланяться, преклонять колени, делать то, чего мне не хотелось, носить то, что я не хочу надевать, — и при этом оставаться в живых. И неважно, насколько я ненавижу теннис: эта игра — мой дом. В детстве я ненавидел отчий кров, однако, уехав, очень скоро почувствовал жестокую ностальгию. Это воспоминание добавляет мне смирения в последние минуты карьеры.
Я сообщаю Даррену: предстоящий Уимблдон станет для меня последним, а Открытый чемпионат США будет моим прощальным турниром. Когда начинается Уимблдон, мы делаем соответствующее объявление. Я поражен, насколько быстро изменилось отношение соперников ко мне: я для них больше не противник, не угроза. Я ушел в отставку. Меня можно не принимать в расчет. Стена разрушена.
Журналисты спрашивают: почему сейчас? Почему вы выбрали этот момент? Я объясняю, что ничего не выбирал: я просто не могу больше играть. Это финишная линия, которую я искал и которая неумолимо притягивает меня. «Не могу играть» — это вовсе не то же, что «отказываюсь играть». Бессознательно я ждал момента, когда у меня не останется выбора.
Билл Коллинз, авторитетный теннисный комментатор и историк, соавтор биографии Лэйвера, подводит итог моей карьеры, заявив: он поднялся от панка до совершенства. Услышав это, чувствую раздражение: на мой вкус, он пожертвовал точностью ради эффектной формулировки. Я никогда не был панком — и уж сейчас меня никак нельзя назвать совершенством.
Кроме того, некоторые журналисты пытаются рассуждать о моей трансформации, и это слово меня тоже бесит. Трансформация — это переход из одного состояния в другое, тогда как я до начала процесса не представлял собой ничего достойного. Я не трансформировался, я формировался. Занимаясь теннисом всерьез, я был похож на большинство детей: не знал, кто я на самом деле, и бунтовал, когда старшие пытались мне это объяснить. Полагаю, что старшее поколение всегда делает одну и туже ошибку в отношениях с молодыми: к ним относятся, как к законченному продукту, тогда как на самом деле они постоянно меняются. Это все равно что рассуждать о матче до его окончания: мне частенько доводилось обращать поражение в победу, обыгрывать соперников, которые были уверены в своем превосходстве, — поэтому я не считаю такой подход верным.
Хорошо это или плохо, но то, что я представляю собой сейчас — моя первая и единственная личность. Я не менял свой имидж — лишь нашел его. Я не изменял образ мыслей — просто открыл его для себя. Джей Пи помог мне сформулировать эту мысль. По его словам, мой постоянно изменявшийся внешний вид, моя одежда, мои волосы сбивали людей с толку: все были уверены, что я знаю, кто я такой. Мои попытки самопознания все ошибочно принимали за самовыражение.
К сожалению, в начале лета 2006 года, несмотря на все старания Джей Пи и других, я не в состоянии объяснить все это журналистам. Но даже если бы я мог, Английский клуб крокета и лаун-тенниса[54] был бы для этого явно неподходящим местом.
Я не могу объяснить все даже Штефани, но это и не нужно. Она и так понимает. Дни и часы перед Уимблдоном она смотрит мне в глаза и похлопывает по щеке. Она говорит о моей карьере, о своей, рассказывает о своем последнем Уимблдоне. Штефани не знала тогда, что он последний, и теперь говорит, что мой вариант гораздо лучше, ведь я буду играть на своих условиях.
В первом круге встречаюсь с сербом Борисом Пашански. На шее у меня — цепочка, сделанная Джаденом: она собрана из букв, составляющих фразу «крутой папа». Когда я выхожу на корт, трибуны долго и громко аплодируют. На первой подаче не вижу площадки: у меня в глазах стоят слезы. Мне кажется, что играю в доспехах, что спина туго стянута ими, но я держусь, иду вперед и побеждаю.
Во втором круге обыгрываю в двух сетах Андреаса Сеппи из Италии. Я играю очень хорошо, и это вселяет надежду перед матчем третьего круга, где моим соперником будет Надаль. Он — настоящий псих, зверь, воплощение природной силы — самый мощный и гибкий игрок, которого мне приходилось встречать. Но я полагаю — таков туманящий эффект победы — что смогу дать ему бой. Думаю, что у меня неплохие шансы.
Проигрываю в первом сете, 7–6, утешаю себя тем, что победа была близка… Затем он меня просто изничтожает. Матч продолжается семьдесят минут. У меня было лишь пятьдесят пять, затем спина начала болеть. По ходу матча на подаче Надаля не могу стоять спокойно. Я должен двигаться, топать ногами, разгоняя по телу кровь. Напряжение так велико, боль настолько сильна, что я не в состоянии думать о том, как отбивать: все силы уходят на сохранение вертикального положения.
