Он ненавидит теннис!
— Не заставляй себя! — умоляет он. — После вчерашнего вечера тебе больше ничего не надо доказывать. Я не могу видеть, как ты себя мучишь! Это слишком больно.
Я кладу руку ему на плечо:
— Извини. Пап, я не могу вот так просто взять и уйти.
ЗА ПОЛЧАСА ДО МАТЧА мне делают противовоспалительный укол. Но это не кортизон, он гораздо менее эффективен. В матче третьего круга против Бенджамина Беккера я могу разве что оставаться на ногах.
Я смотрю на табло. Трясу головой. Вновь и вновь спрашиваю себя: возможно ли, что фамилия моего соперника в последнем матче — Беккер? В начале года я говорил Даррену, что хотел бы в своей финальной игре встретиться с кем-то, кого люблю и уважаю, или уж с совершенно незнакомым игроком.
Итак, мне выпал второй вариант.
Беккер обыгрывает меня в четырех сетах. Чувствую, как лопается на моей груди финишная ленточка.
Организаторы Открытого чемпионата США просят, прежде чем я уйду в раздевалку, сказать несколько слов болельщикам на трибунах и телезрителям. Я точно знаю, о чем хочу говорить.
Я знал это много лет. Но мне все равно требуется несколько секунд, чтобы обрести голос:
— ЕСЛИ ВЕРИТЬ ТАБЛО, сегодня я проиграл. Но табло не сообщает, что я выиграл при этом. За прошедший двадцать один год я обрел преданность многих людей: ведь вы болели за меня на корте и в жизни.
Я нашел вдохновение: ведь вы желали мне успеха даже в худшие моменты моей жизни. Я получал великодушную поддержку: вы подставляли мне плечо, помогая держаться на ногах, двигаться к мечте — мечте, которую я никогда не обрел бы без вас. Теперь у меня есть все вы, и я сохраню память о каждом в сердце до конца жизни.
ЭТО — ВЕЛИЧАЙШИЙ КОМПЛИМЕНТ, которым я мог наградить своих болельщиков. Я сравнил их с Джилом.
В раздевалке стоит мертвая тишина. За годы в теннисе я заметил: если ты проигрываешь, в раздевалке все бесстрастны. Дверь распахивается от твоего пинка, потому что ты толкнул ее сильнее, чем следовало, — входишь, и все тут же бросаются врассыпную от телевизора, по которому только что наблюдали, как тебе надрали задницу. Все вечно делают вид, что ничего не видели и вообще о тебе ни слова не говорили. Однако в этот раз все, кто есть в раздевалке, по-прежнему сидят вокруг телевизора. Никто не встает. Никто не притворяется. Отойдя от экрана, все медленно идут ко мне. Мне аплодируют и свистят — и тренеры, и теннисисты, и охранник Джеймс.
Лишь один человек стоит в стороне, не аплодируя. Я вижу его боковым зрением. Он облокотился на дальнюю стену, бездумно глядя в пространство, скрестив руки на груди.
Коннорс.
Теперь он тренирует Роддика. Бедный Энди.
Я улыбаюсь. Могу лишь восхищаться тем, что Коннорс верен себе, он не меняется. Всем следует хранить такое же постоянство.
— В вашей жизни еще будут аплодисменты, — обращаюсь я ко всем игрокам. — Но аплодисменты от вас — самые важные. Желаю каждому услышать их в конце пути.
Спасибо. Прощайте! И берегите себя.
ВЕСЬ ДЕНЬ ДОЖДЬ то прекращался, то возобновлялся с новой силой.
— Ну, что? — спрашивает Штефани, всматриваясь в небо.
— Пошли, — говорю я. — Давай, попробуем. Я хотел бы, чтобы ты сделала это.
Хотел бы! Штефани хмурится. Она-то всегда готова, но готова ли ее икроножная мышца? Проблемы с ногой не отпускают Штефани с того самого момента, как она ушла из тенниса. Она бросает взгляд вниз: дурацкая голень! На следующей неделе у нее благотворительный матч в Токио: она собирает деньги для детского сада, который ее стараниями открылся в Эритрее. И хотя такой матч — всего лишь спектакль, она хочет отыграть его «на отлично». Штефани по-прежнему стремится все делать «на отлично».
Прошел уже год с тех пор, как я в последний раз покинул корт. На дворе осень 2007-го. Мы всю неделю собирались съездить сыграть друг против друга. Но наступил назначенный день — и надо же, чтобы именно сейчас впервые за год в Вегасе пошел дождь.
Нельзя разжечь огонь под дождем.
Штефани вновь смотрит на небо. Затем — на часы:
— Сегодня будет насыщенный день.
Ей еще предстоит забрать Джадена из школы. В нашем распоряжении совсем немного времени.
ЕСЛИ ДОЖДЬ не позволит нам сыграть, я мог бы навестить свою школу. Посещаю ее при любой возможности: я изумляюсь тому, как она выросла! Теперь это огромный учебный комплекс площадью почти две с половиной тысячи квадратных метров, Здесь учатся пятьсот ребят, и еще восемьсот записаны в лист ожидания.
В помещениях школы, на оснащение которых ушло сорок миллионов долларов, есть все, что угодно детской душе. Телестудия, оборудованная по последнему слову техники. Компьютерный класс с несколькими дюжинами машин вдоль стен и огромным белым мягким диваном. Первоклассный тренажерный зал, оборудованный не хуже, чем в самых пафосных спортивных клубах Вегаса. Помимо тренажеров, здесь есть гимнастический зал и душевые, такие же современные и блестящие чистотой, как в лучших отелях нашего города. Мне особенно приятно, что зал выглядит столь же сверкающим, а краска — столь же свежей, как в день его открытия. Ученики, родители, жители соседних кварталов — все относятся к школе с большим пиететом. За то время, что здесь существует школа, район ничуть не изменился к лучшему: недавно, когда я проводил здесь экскурсию, на другой стороне улицы кого-то застрелили. При этом за восемь лет ни одно школьное окно не было разбито, ни одну стену не испачкали граффити.
Куда бы вы ни глянули, везде заметите легкие штрихи, мелкие детали, показывающие, как эта школа отличается от других, насколько она совершенна во всем. На центральном окне огромными буквами выведено слово, ставшее нашим неофициальным девизом: «ВЕРЬ!». Каждая классная комната залита светом. Непрямые лучи из окон, выходящих на южную сторону, лучи ламп, проходящие сквозь современные отражатели, создают мягкий рассеянный свет, идеальный для чтения и сосредоточения. Учителям не приходится то и дело щелкать выключателями, чтобы сберечь деньги, а ученики избавлены от головных болей и депрессий, вызываемых стандартными флуоресцентными лампами — о них я помню слишком хорошо.
Территория школы оформлена по образу и подобию университетских кампусов — с уединенными уголками и удобными площадками, где может собраться сразу много людей. Все стены сложены из камня — бордового и бледно-розового кварцита, добытого в близлежащем карьере. Вдоль дорожек высажены тоненькие сливовые деревья. Тропинки сходятся у восхитительного каменного дуба — символического Дерева надежды, которое мы посадили здесь еще до того, как заложили первый камень будущего школьного здания. «Начинать надо с главного», — заявили мне архитекторы, после чего посадили Дерево надежды и поручили строителям поливать саженец, а также не загораживать его от света, покуда вокруг идет строительство.
