Город Кенигсберг был обязан внести 175 тысяч марок на строительство нового здания Имперского банка. По возвращении в Берлин я предложил правлению банка списать этот долг, чтобы город смог улучшить жилищные условия своих ютящихся в лачугах обитателей. С этих пор мы с Герделером поддерживали дружеские отношения. Когда он стал комиссаром по ценам, сначала при Брюнинге, затем при Гитлере, наша профессиональная деятельность также приводила нас в тесное взаимодействие.
Герделер был радикальным противником национал-социализма и в качестве комиссара по ценам и мэра Лейпцига считал своим долгом выполнять, как можно лучше, свои функции в соответствии с собственным экономическим видением, глубоко укорененным в либерализм. Когда нацистские заправилы воспользовались отсутствием Герделера в городе в связи с отпуском, чтобы снести памятник Мендельсону у фасада концертного зала «Гевандхауз», Герделер в знак протеста подал в отставку с поста мэра Лейпцига.
После этого фирма Круппа в Эссене пожелала включить Герделера в свое правление. Господин Крупп фон Болен счел своим долгом уведомить Гитлера о своем желании и заполучить согласие фюрера. Гитлер отказал, и переговоры с Герделером были сорваны. Для некоторой компенсации разочарования Герделера Крупп отправил его в заграничную поездку с поручением присылать отчеты по экономическим и деловым проблемам. По просьбе Герделера я дал ему несколько рекомендательных писем, в которых характеризовал его своим друзьям как надежного партнера для переговоров.
Однажды утром вскоре после возвращения из-за рубежа Герделер появился в моем кабинете в здании Имперского банка в состоянии большого волнения с известием, что гестапо установило за ним слежку. Видимо, произошла какая-то утечка сведений о его переговорах с лондонскими друзьями, которые гестапо могло использовать как компромат против него. Он просил меня помочь. После получения подробной информации о содержании и участниках лондонских переговоров я немедленно отправил в Лондон осторожно сформулированное письмо, которое тем не менее дало знать кому нужно об опасности, возможно угрожавшей Герделеру.
Некая банковская фирма в Лондоне ответила с замечательной быстротой и пониманием. К тому времени наши зарубежные коллеги уже умели читать между строк подобного рода письма из Третьего рейха. Банк выразил энергичный протест в отношении подозрения, что его фирма вовлечена в политическую деятельность против национал-социализма, и подчеркнул, что не потерпит подобных обвинений. Ответ был так искусно составлен, что Герделер смог с его помощью предупредить дальнейшие попытки гестапо продолжать расследование.
Теперь, однако, рок настиг этого честного патриота и безупречного человека, который был слишком порядочен, слишком скрупулезен и совестлив, чтобы устраивать путчи или революции. Он стоял, прислонившись к стене бомбоубежища, бледный и потрясенный. Нам ничего не оставалось, кроме как в молчании глядеть друг на друга.
Рождество 1944 года и январь 1945 года прошли в тишине, если не считать постоянных бомбардировок Берлина, которые мы слышали иногда в отдалении. Большинство узников получили рождественские посылки от своих семей. Мы желали друг другу «счастливого» Рождества из-за дверей наших камер. К большой моей радости и удивлению, надзиратели, которым было положено официально праздновать Рождество, установили небольшую украшенную елку в коридоре. В своих камерах мы слышали, как они поют хриплыми голосами: «Тихая ночь, святая ночь».
Моя жена получила новое разрешение на свидание со мной 3 февраля. Она прошла несколько миль с тяжелой упаковкой книг, еды и чистого белья. Мы пробыли вместе двадцать минут — в присутствии надзирателя, — после чего мне приказали прямо сейчас вернуться в камеру. Там я узнал, что нас немедленно переводят из Равенсбрюка. Русские войска продвинулись к лагерю настолько близко, что было рекомендовано перевезти политических заключенных в другое место.
Жена прождала меня еще целый час, пока ей не сообщили о нашем переезде и не запретили повидаться со мной хотя бы на короткий миг.
К полудню нас повезли в одном из обычных тюремных фургонов, который берлинцы окрестили «зеленой Минной». Сделали остановку в Дрегене, где пополнили фургон генералом фон Фалькенхаузеном, Готфридом фон Бисмарком и некоторыми другими узниками, и поехали в направлении Берлина.
Это был день, когда Берлин перенес, возможно, самый жестокий воздушный налет. Едва мы достигли окраины города, как увидели повсюду пожары и разрушения. Правда, поскольку тюремный фургон имел только небольшое окошко сверху, закрытое решеткой, мы не видели ничего, кроме пламени и дыма, — ни улиц, ни домов. Мы буквально ехали среди моря огня. Каждую минуту фургон поворачивал, чтобы совершить объезд по боковым улицам, и прошло немало времени, прежде чем мы подъехали к хорошо знакомому зданию на Принц-Альбертштрассе, 9.
Подземелье на Принц-Альбертштрассе выглядело блеклым и безнадежным до крайности. Части здания, высившиеся над подземельем, почти разрушились под бомбежкой. Электроосвещение и водопровод больше не функционировали. Мы раздевались при мигающем свете огарков свечей, но, несмотря на это, каждого из нас снова заключили в отдельную камеру. Для отправления естественных надобностей во дворе была вырыта глубокая яма, накрытая решеткой. Именно здесь на решетке, присев рядом, я в последний раз разговаривал с Дитрихом Бонхефером. Наши взгляды были устремлены на зарешеченное окно погреба, за которым в отчаянии заламывала руки какая-то женщина и умоляла нас знаками о помощи.
На следующее утро нас разбудили рано и после скудного, холодного завтрака загнали в автобус. Сквозь его окна мы, по крайней мере, могли видеть, куда едем. В автобусе ехали двенадцать интернированных и около двенадцати охранников в мундирах. Среди заключенных были генерал Остер, генерал Томас, федеральный канцлер Австрии Шушниг с женой и четырехлетней дочерью, Штрюнк, генерал Гальдер и я.
Дорога вела вдоль автобана на юг. Вблизи Байройта мы повернули на восток от автобана, но в сгущающихся сумерках не могли сказать определенно, куда едем. К одиннадцати часам подъехали к лагерю, окруженному колючей проволокой, где нам велели выходить из автобуса. Нас снова посадили в отдельные камеры.
Я не имел представления, что это за лагерь, но вся тягучая атмосфера и темнота способствовали разгадке его характера. Перед размещением в камеры, пока мы стояли в ожидании в проходе, я шепнул соседу: «Никто не выйдет из этого лагеря живым».
Мы находились в лагере смерти Флоссенбюрг близ Вайдена в Верхнем Палатинате.
