Я не имел представления, что это за лагерь, но вся тягучая атмосфера и темнота способствовали разгадке его характера. Перед размещением в камеры, пока мы стояли в ожидании в проходе, я шепнул соседу: «Никто не выйдет из этого лагеря живым».
Мы находились в лагере смерти Флоссенбюрг близ Вайдена в Верхнем Палатинате.
Все мы теперь приготовились к концу, который, как понимали, ждет нас в этом месте. Надежды на спасение не было.
Лагерь располагался в совершенно изолированном месте, между скалами и лесом. Даже днем он выглядел серым и унылым. Видимо, он был полон узников. Здание, в котором нас разместили и которое явно предназначалось для важных заключенных, не позволяло нам увидеть подлинные размеры лагеря. Характер лагеря был очевиден из его внешнего вида, криков и выстрелов, которые мы слышали по ночам.
Каждый день нам позволяли выходить во двор на двадцать минут, отдельно друг от друга. Когда бы ни подходила моя очередь, я регулярно видел процессию санитаров, двигавшихся из лагеря вдоль края скалы к лесу. Они несли деревянные носилки, на которых можно было отчетливо различить тела умерших или убитых за ночь. Они были покрыты брезентом. Я часто насчитывал до тридцати носилок каждое утро.
Однажды утром в мою камеру вломился офицер в сопровождении двух других и крикнул: «Интересно, вы меня узнаете?»
Я узнал его: это был Штавицки, гестаповский комиссар из Берлина. Его назначили комендантом этого лагеря. Я почувствовал роковую судьбу, которая меня ожидает, еще острее. Свидетель на процессе по денацификации в Штутгарте показывал, что Штавицки сообщил ему, будто имеет приказ расстрелять меня, как только американская армия приблизится к лагерю Флоссенбюрг.
Чрезвычайно трудно выразить в словах внутренние ощущения, которые пережили я и, наверное, мои товарищи по заключению в течение двух месяцев пребывания во Флоссенбюрге, когда мы отсчитывали каждый час до смерти. Многие люди, как показывают научные наблюдения, полагают, что не надо чрезмерно беспокоиться о жизни. Проблема же смерти уводит даже убежденных материалистов в область сверхчувственного, сверхъестественного.
Поэтому я тоже окинул взглядом всю свою жизнь в ретроспективе. Много приходило в голову мыслей об ошибках или бездействии. Этому я противопоставлял желание, которое всегда ощущал и пытался претворить в жизнь, — делать добро при любой возможности. Несколько стихов, в которых я подытожил свои впечатления в лагере смерти Флоссенбюрг, могут выразить это лучше, чем обычная проза:
Когда дневные тени исчезают в сумраке
И сумрак, в свою очередь, спасается бегством,
Долгие часы тьмы сгущаются в твоей душе,
Нависают и глумятся над тобой всю ночь.
Каждая гнетущая мысль и чувство
Тяготит тебя, твою душу, тяжелыми думами;
Сомнения, предчувствия в кошмарном хороводе
Преследуют тебя то во сне, то наяву.
«Вчера — в этот день — правильно ли я поступил,
Когда делал то-то и то-то, вел себя так-то и так-то?»
Как хищник, преследующий свою добычу ночью,
Самобичевание снова мучает тебя.
Отдохни, успокойся, моя душа; страх
Проходит на заре каждого нового дня;
Никто не свободен от грехов и ошибок
В борьбе на своем жизненном пути.
Нет, не так будет судить о тебе Вечность —
Какой путь ты прошел и сколько не покорил вершин:
Лишь тем Ее милость оценит тебя —
К чему стремился и что хотел сделать.
Прежде всего я думал о жене и детях. Моя смерть причинит им большое горе и оставит их в крайней нужде. Дети едва ли сохранят воспоминание обо мне: когда я расстался с ними, одной дочери было два с половиной года, другой — год с четвертью. Поэтому я решил записать те воспоминания, которые подчеркнут добрые и приятные аспекты моей жизни: я хотел сделать их счастливыми, даже когда был в беде.
Вечером 8 апреля, к моему несказанному удивлению, мне приказали приготовиться на следующее утро к поездке. Я узнал, что поедут и некоторые другие. Никто из нас не знал, конечно, цели «поездки» и не станет ли она ожидаемым концом нашего существования. Тем не менее приказ дал первый проблеск надежды.
Еще до рассвета генерала Томаса, генерала Гальдера, доктора Шушнига с женой и ребенком, а также меня затолкали в «зеленую Минну». Поведение охраны побудило нас предположить, что военная обстановка ухудшилась до чрезвычайности. Иностранные армии значительно продвинулись. Наша стража выглядела обеспокоенной.
Сначала мы остановились близ Штраубинга, где поели и к нам добавили других интернированных из местного лагеря. Фургон теперь был перегружен людьми и багажом.
Среди новичков были генерал фон Фалькенхаузен, двое англичан — Бест и Стивенс, — арестованные гестапо на датско-германской границе, а также племянник Молотова.
Поздним вечером мы прибыли во двор лагеря Дахау. Пришлось ждать в тюремном автобусе несколько часов, так как комендант лагеря, очевидно, не получал относительно нас указаний и затруднялся найти место, где нас поместить. Когда наконец нас выгрузили из фургона, подполковник — искусный мастер из Мюнхена — принял нас с большой учтивостью. Он извинился за то, что не смог подыскать для нас подходящего места для проживания, к сожалению, нам придется обходиться тем, что есть.
Это отношение способствовало оживлению наших надежд. Нас поселили в камерах по одному или парами. Их двери оставались открытыми в коридор днем и ночью, так что мы могли общаться друг с другом в любое время. Днем нам позволяли гулять по двору без всяких препятствий. Создавалось впечатление, что это был действительно лагерь для именитых узников, мы видели, что наше здание целиком отгорожено от других.
Здесь я встретил Нимеллера, моего старого пастора из Дахлема; Нойхойзлера, будущего викарного епископа; Фрица Тиссена с женой; Леона Блюма с женой; и большие группы англичан, французов, греков, словаков, шведов, голландцев, австрийцев, многих из которых я знал лично. Обхождение и еда были хорошими. В семье Шушнига включали радио, и мы регулярно слушали новости за чашкой кофе, который фрау Шушниг готовила в довольно большой камере, где разместили семью. Так мы ознакомились с военной обстановкой и поняли причину услужливого поведения нашей охраны.
Охрана состояла большей частью из старых солдат и лишь небольшого числа гестаповцев. Они были явно заинтересованы в обеспечении себе «хороших отзывов» и в благополучном исчезновении, когда произойдет окончательный крах, который теперь не мог не предвидеть даже самый большой глупец.
