Я уверен, что когда-нибудь соберутся и выпустят отдельной книгой переписку Горького с детьми на протяжении десятков лет.
Эпиграфом к этой книге могли бы послужить слова Пушкина:
…Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего…
Вероятно, те же мысли о «младом, незнакомом племени» были у Горького, когда он читал бесчисленные письма с крупными буквами и не всегда ровными строчками, полученные со всех концов страны. Он сосредоточенно и внимательно читал эти странички, будто вглядываясь в черты нового племени, идущего за нами вслед.
Он не упускал случая поддержать и ободрить ребят в любой их затее, которая казалась ему интересной и значительной.
И в то же время он относился к ребятам строго и требовательно, не снимая с них ответственности, не прощая им неряшливости и небрежности.
Сурово, без снисхождения, отвечает он пензенским школьникам, пожелавшим вступить в переписку с Максимом Горьким и наделавшим при первом же дебюте множество грамматических ошибок.
«Стыдно ученикам 4-го класса писать так малограмотно, очень стыдно», говорил им Горький в своем ответном письме.[261]
Возможно, что школьники не заслужили бы такой отповеди, если бы Алексей Максимович обнаружил в их письме что-нибудь большее, чем желание получить собственноручное письмо от знаменитого человека.
* * *
Алексей Максимович не был и отнюдь не считал себя педагогом.
Он очень осторожно касался вопросов воспитания, в которых признавал себя недостаточно компетентным.
Всерьез и шутя Горький неоднократно говорил о том, что он не воспитатель и не претендует на какой-либо авторитет в этой области.
Осенью 1935 года он писал своим внучкам-школьницам:
«… если вы, многоуважаемые ученые девочки, расскажете про меня учительницам, так они мне зададут перцу за то, что я вам пишу ерунду…».[262]
Конечно, Горький прекрасно знал, что настоящие педагоги не боятся ни игры, ни шутки, ни всей той милой «ерунды», которая так чудесно сближает детей и взрослых. Он знал, что настоящие педагоги рады, когда к ним на помощь со стороны приходят люди с талантом, юмором, с богатым жизненным опытом.
Я видел страшную фотографию, которую, вероятно, не смогу забыть никогда. Тяжело привалившись к стене, сидит мертвый ребенок — мальчик лет двенадцати. Немцы не пожалели на него пуль. Лицо его обезображено, глаза выбиты. В руках он сжимает комок окровавленных перьев, — это все, что осталось от его любимого голубя.
В московской больнице лежит подросток, которому немцы отпилили руку. У себя, дома, в родных местах, он славился своей ловкостью, изобретательностью, способностью к любому ремеслу.
— Это будет мастер, — говорили про него соседи, — золотые руки.
И вот фашисты искалечили маленького мастера, лишили одной из его «золотых» рук…
Какой методичной, спокойной и тупой жестокостью надо обладать, чтобы проделать над ребенком такую операцию.
Кажется, достаточно одного этого факта, чтобы навсегда поколебать всякую веру в человека, в его разум и сердце, в его способность от столетия к столетию подниматься по ступеням этической лестницы.
Но в наше время сталкиваются друг с другом не только армии и народы, но и враждующие между собой факты. Рядом с падением всякой человечности мы видим и ее небывалый подъем.
В осажденный, томящийся от голода большой город партизаны доставили сквозь линию фронта целый обоз с продовольствием — вереницы крестьянских телег с хлебом, мясом, картошкой.
Все это по горсти собрали жители оккупированных деревень, беспощадно ограбленных немцами. Собрали за спиной у своих поработителей, ежеминутно рискуя жизнью.
И уж совсем на верную смерть шли люди, которые взялись провезти эти телеги по занятой немцами земле, мимо вражеских дозоров, под угрозой нападения фашистских самолетов. Но, видно, смерть отступает перед теми, кто мало думает о ней и о себе!
Петляя по лесам и болотам, партизаны добрались наконец до своей вели и доставили городу драгоценный подарок из вражеского тыла.
Недавно я был в Москве на одном замечательном собрании. Это было «двухэтажное собрание». Наверху, в зале Московского отдела народного образования, собрались взрослые, а этажом ниже — в детской комнате — ребята четырех, пяти, шести лет.
Взрослые наверху говорили и слушали речи, как это обычно бывает на собраниях, а маленькие сидели на низеньких стульях или на ковре, смотрели картинки, строили что-то из кубиков и только иногда прерывали игру нетерпеливым и встревоженным зовом:
— Мама! Отчего моя мама так долго не идет!
— Подожди немножко, сейчас придет, — успокаивала их заведующая детской комнатой.
Но вот матери и в самом деле пришли, закончив свое собрание.
Светловолосая женщина подошла к такой же белокурой маленькой девочке.
— На ручки, — скомандовала девочка. Мать подняла ее.
— А ведь дочка-то похожа на вас, — сказал кто-то.
— Еще бы, — со смехом ответила молодая женщина. — На то она и дочка!
Во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы светловолосая женщина и вправду была матерью своей беленькой дочки. На самом же деле эта девочка — круглая сирота. Родителей ее — и отца, и мать — всего лишь несколько месяцев тому назад убили немцы.
Девочка еще очень мала, но в памяти у нее осталось что-то страшное. Когда ее спросили однажды: «Где твой папа?», она ответила: «Ручки завязали и бросили в яму».
Конечно, больше ее никто ни о чем не стал расспрашивать.
Свою родную мать девочка никогда не вспоминает. Может быть, здоровый инстинкт жизни подсказывает ей, что лучше забыть непоправимую утрату и целиком довериться новой семье, новой матери.
А новая мать стоит доверия ребенка.
Это она — Овчинникова, работница завода «Богатырь», — первая предложила советским людям усыновить детей, потерявших в этой войне своих родителей. Множество женщин и мужчин в городах и селах откликнулись на ее призыв.
Пожилая учительница Прыткова, работающая в школе двадцать первый год, и молодая девушка Зоя Мартьянова, которая и всего-то на свете прожила восемнадцать дет, берут на себя ответственность за судьбу осиротевших детей.
Женщины, проводившие сыновей на фронт, вспоминают свою молодость и становятся матерями двухлетних и трехлетних ребят.
