– Ответь за галстук!
– Ответь за свой!
– Не трожь рабоче-крестьянскую кровь- она и так пролита!
Для нынешних детей наивно, а тогда подбегали друг к другу с такими словами, хватали за галстуки…
В декабре снова праздник – 70-летие Сталина. Выступил директор школы:
– Пусть живет Сталин тысячу лет!
А иначе тогда и не мыслилось.
Школьная елка, девочки в синих шароварах ведут хоровод, потом я с табуретки читаю стихотворение Марка Лисянского «Родина», первый, еще не переделанный автором вариант.
В четвертом классе, когда отмечали столетие смерти Гоголя, я выучил наизусть большой отрывок из «Тараса Бульбы». Волнуюсь и стараюсь еще и потому, что в зале сидит мой отец.
– Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Некоторые слова я только видел глазами в книге, но никогда не слыхал и потому произносил неправильно: «нагое дерево»… Когда ребенок растет в не очень интеллигентной среде, тем более без радио, многие слова он произносит с неправильным ударением, зная их только из печати. Помню, я говорил «Виктор Гюго», читал на афише «Жаркое лето», вполне уверен, что это название не спектакля, а мясного блюда. Кое-что и поныне не могу понять на слух. Недавно, подойдя к очереди, спросил, что дают.
– Чичеоко! – ответила женщина.
– Что?
– Чичеоко!
Я переспросил несколько раз и столько же раз услышал это «чичеоко». Очередь уже начала смеяться. Оказывается, продавали торт «Птичье молоко». А тогда, на школьном вечере, за «нагое дерево» из «Тараса Бульбы» мне все-таки присудили первое место и вручили книгу в синем переплете с золотым тиснением – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Где она? Пропала, как гербарий, коллекция камней, марки – все пропало после смерти мамы. Или я сдал ту книгу в букинистический – жить надо было.
Отец нечасто бывал в моей школе, и я, конечно, боялся его посещений. Особенно когда родительское собрание. Однако возвращался он довольный: меня хвалили, да и молоденьким учительницам, теперь я понимаю, он наверняка нравился.
Отец обещал показать мне Москву, праздничную демонстрацию, чтоб я увидел живого Сталина, но не получилось. Зато сам возил меня в «Артек». Мы летели над строительством Каховской ГЭС, садились в Одессе, Николаеве, Херсоне, Симферополе… Я впервые увидел море.
В 1955 году, когда не стало родителей, я снова был в «Артеке», на 30-летии лагеря, и пел в пионерском строю:
И помнит каждый час любимый Молотов о нас, как много сделал этот человек!
Мы приветствовали Вячеслава Михайловича – он навестил «Артек», носивший тогда его имя. Через много лет я стану частым гостем в доме этого человека.
Если б можно вернуться – на один день, да нет, на один час, вернуться маленьким, первоклашкой, пусть в голод, в сырую квартиру, в длинную, холодную зимнюю дорогу до школы, вернуться в свои мысли: сейчас я в первом классе, а что будет во втором? Рядом шагает второклассник и пугает: «А примеры знаешь решать?» И все же вернуться, чтоб был отец, а мама говорила о том, какой я счастливый, что он пришел живой! Только бы прикоснуться к его жесткой, теплой, колючей щеке, а не к холодному, шершавому камню обелиска… Как трудно через годы войти в родимый дом, где живут другие люди, представить все, как было, где что стояло. «Кушай, Феля, тюрю, молочка- то нет». А я уж и забыл эту похлебку. К тому ж отец называл меня «Тюрей».
Кто ты был, отец? Мальчишка, деревенщина, сирота. Ходил в шестую группу, имел категорию по шахматам. Что видел? Горе и небо. Что чувствовал? Обиду и любовь. Что любил? Орловщину, небо, семью, песню «Вдоль по Питерской». Чего добился? Умения летать на самолете, который сгорал в воздухе за 12 секунд. Великой Победы и вечной моей сыновней любви. Я меряю свой возраст твоим, особенно твои военные годы. В 27 ты летал в тыл врага, в 27 я был инженером-испытателем на новом реактивном. И вот я старше тебя…
Отец был высоким и очень стройным. Сероглазый, чернобровый, с большим, жестким чубом и скуластым, мужественным лицом, мне он казался красивым. «Красавцем не был, но очень интересный,- говорит самая строгая женщина в нашем аэропорту- начальник медицинской службы Тамара Васильевна, все летчики ее боялись.- Отец был обстоятельный, любил пофилософствовать и лишний раз не улыбнется».
Его привезли на третий день, 17 марта. Привез его экипаж. Когда отец слег, друзья даже в отпуск ушли, чтобы их по другим экипажам не разбросали. И вот последний батин круг над городом в утреннем пробивающемся свете…
Когда он лежал в пассажирском зале аэропорта, я в полукилометре играл в «знамя». Нарочно. Мне 12 лет, я начал взрослеть, и потому, заглушая боль, играл с ребятами. Несколько раз, встрепенувшись, я приходил к отцу- и с мамой, и с бабушкой, и один. Отец лежал в цинковом гробу внутри деревянного, коричневого. На цинковом было стеклянное окошечко, но я попросил, чтоб металлическую крышку сняли совсем. И еще попросил, чтоб гроб наклонили ко мне:
– Дайте я поцелую его.- Четыре пилота сняли гроб со стола и по диагонали наклонили ко мне.
– Ну, поцелуй, поцелуй,- сказал один из них. Я тронул губами ледяной лоб. Отец сильно исхудал, и между воротничком кителя и горлом ему приспособили сложенную в несколько раз зеленую обложку ученической тетради. В зале и от отца пахло одеколоном «Шипр» и траурной зеленью. Заходили авиаторы, прощались.
Гроб медленно везли через весь Кишинев и даже по центральной улице- редкий случай. Город стоял на тротуарах. На углу священник крестом осенял процессию. Я шел за гробом и видел большой, огромный, развевающийся отцовский чуб, и мартовские снежинки падали на него. Вадька Евсеев шептал мне:
– Все равно не выдержишь, когда будут опускать в землю, спорим, заплачешь!
Я выдержал.
Сколько человек говорило у могилы – не помню. Вижу, как выступает ветеран войны летчик Ржевский- я впервые узнал, что он его однополчанин. И очень помню самые последние слова перед погребением. Их сказал наш замполит Кузнецов:
– Прощай, Иван Григорьевич Чуев! Прощай, сокол! Прощай, летчик!
Когда ударил первый ружейный залп салюта, под ногами у меня качнулась насыпанная земля, и я чуть не свалился в отцовскую могилу. Кто-то подхватил меня под руку и удержал. Грянул гимн, раздирая все внутри. Вадька сказал:
– Это играют только тогда, когда хоронят патриота.
Дома были поминки. Чернокудрый дядя Володя
Иванушкин пришел последним, запыхался – он успел прилететь из Адлера, опоздал на похороны, но привез на свежую могилу гору живых цветов…
На поминках люди говорили, что отец жил не для себя. Был партийным секретарем, председателем местного комитета, распределял путевки, отрезы, а себе – ничего. С начальником отец не ладил. Приезжала сверху высокая комиссия снимать его с секретарей, и на партийном собрании первым вопросом на голосовании звучало «кто за то, чтобы снять?», а не «кто за то, чтобы оставить?» Однако все – вопреки – проголосовали за отца. И это при Сталине.
