Жрецы «новой» культуры
Круг вопросов, которые задавали писателю журналисты, всегда был широк. Они касались не только плачевного состояния культуры, но и обнищания народа, и социального неравенства, и разрушения нравственных устоев новыми хозяевами державы…
Приведу хотя бы несколько фрагментов из бесед Виктора Кожемяко с писателем, касающихся тех, кого власть отрядила утверждать «новую» культуру. Журналист напомнил о телепередачах Владимира Познера, выполняющего эту работу наиболее ретиво. Распутин добавил своё:
«Познер как раз за русский народ очень „волнуется“. В том смысле, что народ этот, как и всё русское, коренное в России, традиционное, вызывает у этого господина с американским паспортом сильнейшее раздражение как вышедшее из моды и не должное быть в употреблении, а значит, и не достойное поддержки. Но если бы Познер оставался в такой роли недовольного нашим существованием на присвоенной им земле один!.. А Сванидзе, а Швыдкой со своими программами, а иные, коим несть числа, подбирающиеся для этих программ по принципу духовного родства… В голос прямо или косвенно они трубадурят как бы уже и решённое дело — заклание нашего народа и России. Россию подталкивают к распаду — в последнее время это вновь превратилось в открытую пропаганду, а народ наш подталкивают к пьянству и гражданскому небытию. Недавно даже министр обороны признал, что наше (в том-то и дело, что не наше, а вражеское) телевидение дебилизирует население. Но оно, дебилизирующее, сделалось сильнее верховной власти, и Сванидзе или Познера с подручными окоротить не решаются. Такого в России ещё никогда не бывало, это самоубийство под эгидой прав человека. Трусость, глупость или предательство? Поди разберись».
Говоря о внедрённой в умы лакейской симптоматике, Кожемяко припомнил один из телевизионных концертов, где Л. Долина перед исполнением какой-то зарубежной песни воскликнула: «В советское время были иногда концерты „Мелодии и ритмы зарубежной эстрады“. Как я бегала на них! Это был своеобразный глоток воздуха!»
Распутин парировал:
«Ах, они несчастные: дышать было нечем! Зато теперь столько воздуха! Но отчего же за двадцать лет „чистого воздуха“ не появилось ни одной песни, которую бы подхватил народ, почему кино только сейчас с болезненным стоном вроде начинает приходить в сознание, куда подевались Герасимовы и Бондарчуки, Шолоховы и Леоновы, Свиридовы и Шостаковичи, Товстоноговы и Вахтанговы? И почему даже активно принявшие новый порядок Виктор Астафьев и Василь Быков не смогли плодотворно в нём работать? Не потому ли, что атмосфера не та, дыхания не хватало, сердце заходилось от боли при виде всего, что происходит? Не оттого ли, что свобода творчества переродилась в дикость и вседозволенность, каких нигде и никогда не водилось? Так много сегодня этого „чистого воздуха“, что мы давимся им, как костью, и чувствуем, как стенки нашего нутра покрываются гарью!
Леонида Бородина, писателя, узника совести с двумя ходками в советские лагеря, в любви к коммунизму не заподозришь. Но и в нелюбви к России не обвинишь. В автобиографическом повествовании „Без выбора“, вспоминая своё детство в прибайкальском таёжном посёлке, он пишет:
„…У нас в квартире еженедельно вывешивалось расписание радиопередач. Классическая музыка входила в мою жизнь как удивительное открытие, которому нет конца, — дивный волшебный ящик: чем больше вынимаешь из него, тем больше там остаётся… Я знал наизусть десятки партий (оперных). Но были и самые любимые, в звучании которых слышалось и чувствовалось нечто такое, отчего по спине пробегал холодок, хотелось плакать счастливыми слезами. Ещё хотелось взлететь и парить над миром с великой, необъяснимой любовью к нему — всему миру, о котором я ещё, собственно, ничего не знал и не страдал от незнания…“
Да и я помню из своей юности: итальянские, испанские, французские, южноамериканские песни распевали повсюду. Робертино Лоретти, Ив Монтан, Марлен Дитрих, Мирей Матьё были любимцами и тайги, и степи, и севера, и юга. Ван Клиберн стал известен всему миру благодаря Московскому международному конкурсу имени П. И. Чайковского. Да что перечислять! В музыкальном искусстве страна наша была открыта для всего мира. И был вкус, что хорошо, а что нехорошо. Когда же вкус был заменён или вовсе отменён, бесноватых у нас, как и следовало ожидать, сразу заметно прибавилось».
Раздумья Валентина Распутина о современной культуре и антикультуре отличались не только обоснованностью оценок, но и неравнодушием к каждому унижению подлинного искусства. Всегда в этих случаях думалось: а разве не так же непримиримо выступал против хлынувшей в Россию западной декаденщины Лев Толстой, высмеивал пошлость арцибашевых Антон Чехов, отвергал слащавую салонность северяниных Иван Бунин? В новейшие же времена разрушение отечественных традиций литературы и в целом культуры стало целенаправленным.
«…ощущение резервации, куда загнана русская культура, остаётся, — с возмущением писал Распутин. — Скромно и незаметно отпраздновали столетие Леонида Леонова и столетие Андрея Платонова. Последнего демократия 80-х годов эксплуатировала нещадно, но замазать его национальное нутро не смогла и теперь в почестях отказала. А Леонов для духовной родни Грацианского всегда был чужим, его даже на время нельзя было присвоить. Отсюда и вполне объяснимое отношение».
Радует одно: творческое наследие великих мастеров невозможно уничтожить. Никакая власть не способна заменить подлинные литературные авторитеты на «свои», угодные ей.
«…бессовестная подмена значимости литературных имён — да, — развивал Распутин свою мысль, — жесточайшая цензура в отношении к „своим“ и „чужим“ — да; но Леонова, эту глыбу, эту высоту русской словесности, Приставкиным или Аксёновым всё равно не закрыть. Можно пулять ими по Мастеру, но ему от этого ничего не сделается, а легковесные снаряды пострадают.
…Я слушал на юбилейном вечере Леонида Максимовича Леонова хор имени М. Е. Пятницкого. И смотрел на чудо его воскресения так: нет, братцы, такое искусство вам не похоронить. Кишка тонка. И хоть осыпьте вы друг друга своими „триумфами“, в миллионы раз увеличивайте иудины тридцать сребреников, сколько угодно выдавайте злобу за талант, а мелкое мельтешенье за величие — всё равно никогда вам и близко с такими голосами не быть. Ибо это, гонимое вами, и есть величие!»
Не мог писатель обойти своим вниманием и «покосившиеся» вкусы читателей.
«…читать стали намного меньше. Главная причина здесь, конечно, — обнищание читающей России, неспособность купить книгу и подписаться на журнал. Вторая причина — общее состояние угнетённости от извержения „отравляющих веществ“ под видом новых ценностей, состояние, при котором о чём-либо ещё, кроме спасения, думать трудно. И третья причина — что предлагает книжный рынок. Не всякий читатель искушён в писательских именах. Возьмёт произведение автора с громкой фамилией Суворов, а в нём откровения о том, что не Гитлер напал на нашу страну в 1941-м, а мы вероломно напали на Германию. „Демократическая“ критика уши прожужжала В. Ерофеевым, его „Русской красавицей“ — и вот она перед читателем: ведь это же надо мужество иметь, чтобы не только читать, но и держать в доме подобное произведение. У читателя невольно складывается впечатление, что вся или почти вся литература ныне такова и лучше с нею не знаться.
