— Нет, денег и там не платили, всё записывалось на какие-то счета… Да об этом и не думал никто из нашего круга…
Ну, а потом пошло всё своей, давно уже ставшей известной дорогой. Приближался «тридцать седьмой»…
Первой ласточкой стало какое-то торжество в Кремле. То ли чьё-то тезоименитство — уж не «САМОГО» ли, даже?.. За ужином я сидела рядом с Сашей. Он, как и все, пошел чокаться с «НИМ». Такова была традиция. Подходить, чокаться и получать поцелуй… Саша пришел на своё место с лицом совершенно серым… За весь вечер я не могла добиться от него ни одного слова. Только поздно ночью, в спальне я узнала, что «ОН» сказал на ухо Саше вместо поцелуя: «Изменишь, — убью!.». И Саша понял, что он — уже убит…
Марусе повезло. Её вместе с братом и другими родственниками «изменника Родины» закатали в Норильск, который тогда только-только начал отстраиваться. Её брат, к счастью, был инженер-строитель, и мало-помалу семья устроилась неплохо. Жили в одном из управленческих домов, в «управленческой зоне». Питались в ИТРовской столовой вместе с вольными начальниками; обеды были вполне приличные — рыбы, мяса было вволю. Никаких «паек» не выдавали — хлеб черный и белый горками лежал на подносах. Самолеты летали исправно и доставляли апельсины и бананы на третье… По вечерам ходили в клуб, выстроенный «в ударном порядке» чуть ли не раньше домов для вольнонаемных служащих, начальников из НКВД и специалистов, необходимых для строительства. В эту «управленческую зону» по блату, и по необходимости попадали и специалисты — «зе-ка».
Клуб по габаритам не уступал хорошему провинциальному театру, а по оборудованию, отделке и убранству — намного превосходил. Там не только «крутили» кино, но шли там и спектакли, поставленные профессиональными режиссерами с профессиональными актёрами, — вольнонаемными и заключенными вперемешку. Там же, иногда, задавались и балы по соответствующему случаю…
«— Конечно, добираться до клуба было нелегко. Такие бураны, — вообразить невозможно! Тьма-тьмущая, ветер с ног валит. Изо всех сил надо держаться за протянутый вдоль дороги канат. Упустишь — беда!..
— Зато… Ах, девочки, зато — какие люди! — рассказывала Маруся. — Образованные, культурные, интеллигентные!.. Строители, инженеры, геологи, художники, музыканты…
— Романы? — Ну что за вопрос! Конечно же и романы, хотя женщин было очень мало (сколько трагических историй!)… „Жемчужиной Кавказа“ меня прозвали… Ведь я была тогда в расцвете молодости!»
— Не скромничай, ты и сейчас в форме, — вставляла Бетти, и это было правдой.
«…Строительные работы велись зимой под яркими лучами прожекторов, и снег вокруг искрился бриллиантами… И это было очень красиво». Впрочем стройку Маруся видела только издали, а в рабочей зоне и вообще никогда не бывала. Там, где в наскоро сколоченных бараках, а бывало и в землянках, заваленных снегом, если бараки не вмещали пришедший разом большой этап, размещались на первое время работяги. Об этом Маруся только слышала, и то немного.
О «производственных» делах брат рассказывал мало и неохотно. Да и Маруся не слишком интересовалась. Была она способной, — быстро освоила пишущую машинку и работала секретаршей в каком-то отделе; работой перегружена не была, и теперь гораздо больше вспоминала о своих романах, чем о работе…
Время летело и летело, в общем довольно незаметно. Норильск рос и хорошел, и первые никелевые рудники вокруг него начали вступать в строй. Норильск становился «звездой ГУЛАГа», хотя в прессе продолжал скромно именоваться «Комсомольско-молодёжной стройкой». Норильск показывали иностранцам — город, конечно, а не «рабочие зоны».
…Когда, отсидевшие свою «десятку», ветераны «тридцать седьмого» в 47-м году начали освобождаться, брат уговаривал Марусю не покидать Норильск. Освободившись в должности главного архитектора — строителя города, он имел не только квартиру — люкс и всё прочее, но и любого родственника мог устроить на любое место. Снабжение было отличное. Почти вся интеллигенция оставалась.
— Нет, нет и нет!.. Замолчи!.. Всем сердцем, всей душой — только в Грузию… В ГРУЗИЮ!.. И мать завещала — или ты забыл??!
…Теперь, в 49-м Маруся возвращалась… в Красноярск?? А вдруг?..
— Господи… сделай, чтобы это был Норильск! Смилуйся, Господи!
И Господь смилостивился. Однажды дверь в камеру отворилась и вошел начальник пересылки: — В Норильск отправляется самолет. Троих желающих могу отправить.
— Боже мой, Норильск! Тотчас же к Марусе присоединилась Бетти Глен, и подбежали три-четыре женщины не из нашей компании: «И я!» «И я!»
До чего же мне хотелось с ними!.. Смертельно!.. Как я не крикнула «И я!» — Всё во мне остановилось, застыло… Но всё-таки я не крикнула. Я не могла. Ведь маму в Норильск не привезешь! Оставить же — негде и не с кем. С неё и так уже довольно мук! Слава Богу, я промолчала.
…Несколько слов о Бетти Глен. В Москве она была… директором парка им. Горького. Вхожая в Кремль. Резковатая, энергичная, «здравомыслящая».
«САМ» бывал на закрытых «вечеринках» в спецзалах парка. Чего только специально для «НЕГО» не устраивали! Какие вакханалии…
Теперь Бетти поражало другое, чего она объяснить не могла даже самой себе: — откуда рядом с преклонением, ЛЮБОВЬЮ (беспредельной!) — этот УЖАС??
Однажды, рассказала Бетти: — Была спец-вечеринка, ждали «ЕГО». Бетти сидела за столиком, лицом к двери. Она увидела входящего Сталина. Её собеседник сидел спиной к двери!.. Но по застрявшему в горле Бетти слову, по лицу её, он понял: — «Входит»… «Вошел!»… Лицо его побелело, и вилка со звоном упала на тарелку… В зале мгновенно наступила мертвая тишина…
— Что же это?.. Колдовство? Наваждение? — А ведь мы готовы были жизнь за него отдать!..
…Итак они — Бетти и Маруся — улетели в Норильск. В камере стало пусто и неуютно… Каждый день мы спрашивали конвоиров: — Ну, как Енисей? Не тронулся?
И наконец, он тронулся.
А ещё через неделю нас вывели на тюремный двор и построили «по-четыре». Впрочем, «нас» — женщин оказалось всего три, — остальные — мужчины.
Откуда-то принесли наши мешки и тощие сундучки. Тут же начался «шмон», — как будто мы могли что-то запрятать в мешки, находившиеся в каких-то кладовках или каптёрках!
Потом, правда «слегка», для проформы, обыскали нас самих, и конечно, отобрали тюремные миски и ложки, которые мы прихватили из камеры, хотя и сами понимали, что в этом этапе они нам вряд ли понадобятся.
Несколько раз нас пересчитали — по головам, по формулярам, и, наконец, повели на пароход. Этап наш был совсем маленький — всего сорок человек.
