Прости, пожалуйста, эти грубые мысли и чувства. Любимая Кисанька, мне ужасно не хватает тебя! Я сегодня в злом настроении, но сейчас уже сам над собой издеваюсь за эту шаблонную фразу. О тех чувствах, которые наполняют меня при одном твоем имени, нельзя писать такой прозой.
О них нужно писать поэмами, тысячестраничными томами пастернаковских красок! Мне кажется, что мое чувство
― это чистейшее и величайшее из всего, что есть в человеке, это его сила, это его побудитель к жизни. Но может быть, это кажется только мне? Может быть, на самом деле это зауряднейший повтор бывшего уже до меня в тысячах поколений любовного чувства?
Но как бы там ни было, я счастлив, что в свою короткую человеческую жизнь я могу испытать это радостное ликование сердца.
Ты помнишь, каким я был диогенствующим пессимистом
― человеком из полуподполья? Теперь нет! Теперь ― только в связи с тобой ― я хочу занять свое высокое место под солнцем. Нет! Твоя любовь была только теплым дыханием, разогревшим ту скорлупу внутреннего уединения, которая сковала меня! Теперь я освобождаюсь от нее. Из опыта счастья быть близким нравственно и почти идейно с одним человеком мне захотелось большего ― быть близким к миллионам людей.
Прости мне это небольшое самообнажение.
Ты знаешь, что в человеке хранятся пласты мировоззрений, возникающие в нем в очень большом количестве только потому, что человек современный живет в многоклассовом обществе. Каждый класс влияет по-своему. Определенный класс влияет как-то глубже. И во мне пласт мировоззрения этого класса был наиболее могучим и своей громадой не давал шевельнуться другим пластам. Этот пласт был очень близок к кавалеровщине. Но сейчас ― я не знаю, чем это объяснить ― этот пласт поскользнулся, и на его место вынырнул другой, в котором я узнаю ― левинсонство. Меня это радует, я начинаю чувствовать, не только понимать, что интересы человека должны быть связаны с интересами общества (конечно, я это понимаю не в христианском, толстовском толке). Кисанька, этот переворот меня самого заинтересовал, и я просто даже с любопытством жду, что из этого получится.
Вчера я был у Винникова, там собралась холостая компания молодых людей, не брезгующих подрывом социалистического строительства ― водкой. Я с интересом следил за каждым из нас. Всего было пятеро. Под влиянием вина мы стали откровеннее, стали снимать с себя покровы защитного и всякого другого цвета.
И вот, за вечер наговорившись, наслушавшись, я понял, сколько шкурничества, низости, гражданской недобросовестности хранится в этих пяти начинающих жить мужчинах! Из них было два комсомольца. И именно они были подлее всех. Я, конечно, ничего не обобщаю ― это было бы смешно. Но я этим хочу сказать, что никакие партии, никакие официальные отметины не могут сделать человека лучше. Нужно совершенствоваться самому. Не делай из этого ложный вывод, что я опять иду по индивидуалистическому пути. Ничуть не бывало. Я только, если можно так выразиться, за оригинальную выработку (не оригинальничающую) хорошей идеологии в человеке, ведь идеология не обязательно понятие только политическое.
Я тебе как-нибудь в другой раз опишу всю сцену, все разговоры нас пятерых (носящие довольно-таки нецеломудренный характер), сейчас же, так как событие очень свежо, я не могу этого сделать.
У нас, в Парке Культуры, залили все дорожки ― будет замечательный каток. Хочу загнать свой серебряный портсигар и купить норвеги.
Кисанька! Откровенность за откровенность! Я тоже читал твои письма постороннему человеку! Своей тете. Она от тебя в восторге и жалеет ужасно, почему я тебя не познакомил с ней. Если ты не хочешь ― напиши. Я ей больше не буду читать. А Тосе можешь читать все.
Любимая моя, белобрысенькая моя (с прекрасными ручками ― «Ах, какие у меня красивые ручки!» ) ― Кисанька! Теплый ветер, дующий с северного Иркутска! Если бы ты знала, как сильно ― прямо вот так (руки этого ненормального и счастливого человека растянулись во всю ширину)[98] ― я люблю тебя! Я считаю месяцы, дни, часы, когда я увижу тебя. Ведь ты писала, что летом приедешь! К-и-с-а-н-ь-к-а! Целую! Целую! Целую! У! черт, какой пошлый жест! Я должен был бы кричать: «Бросаюсь вниз головой на мостовую с пятого этажа, чтобы только доказать свою любовь». Дудки! И с пол-этажа не прыгну! Лучше стоять на двух здоровых ногах и любить тебя, чем, доказав свою любовь, смотреть из вечности, как кто-то другой будет тебя ласкать.
Нежная, хорошая, умная, милая Кисанька! Не смей никем увлекаться! Ведь потом ты все равно признаешься, и тебе будет только очень стыдно. «Слушайся совета много жившего, наученного опытом старости человека». Ха-ха-ха! С таким бы примечанием написала бы этот совет ты.
Целую! Безмерно, много раз.
Привет Тосе! Передай ей мое искреннее извинение, что не могу ей пожать руку при нашем уже совершившемся знакомстве. Этому мешает всего лишь то, что я поклонник плаката «Без рукопожатий».
Помнишь этот идиотский случай?! Все любовь. Увидел тебя и забыл обо всем.
Арося.
19/XI1929
Рая ― Аросе
(24 ноября 1929)Когда жизнь бурлит кругом, хоть и кажется, что она будто бы не задевает тебя, хоть и кажется, что она проходит мимо, ― все же влияние, непосредственное и незаметное, а создает условия, в силу которых можно строить, хотя бы мысленно, многоэтажные планы фактов, известий, сообщений и событий. Пусть они под влиянием известных чувств уступают свое место более почетным, более ожидаемым строкам, пусть, но все же они имели известное место в твоих мыслях... А тут? Мое Солнышко! Я жду, я с громадным нетерпением жду, когда Санта-Клаус, этот рождественский дедушка-добряк, положит под мою подушку письмо, полное ласковых, нежных слов и обращений, полное бурных, юных чувств, ― я жду, Солнышко, я жду, но я даже не знаю, чем мне обрадовать тебя, не знаю, что сообщить тебе, какие факты рассказать. Жизнь кругом течет так медленно, так спокойно... если и появятся какие-то круги от брошенных слов, как от камней в тихую, невозмутимую гладь воды, они, эти круги, бессильны взбудоражить надолго эту тишь. Нет у нас особенных событий.
В десятилетие КИМ устраивали факельное шествие. Длинной черной лентой растянулась наша братва по улицам. Над толпой поднимались факелы, то вспыхивающие, то погасающие. Факелов было немного. Свету в городе еще меньше. И оттого таинственной, мистичной казалась эта толпа... Невольно зажмурив глаза, на одну секунду, Солнышко, я вдруг здесь, сейчас же, ощутила тебя рядом, твое лицо над моим. Помнишь ли ты, как однажды карнавал захлестнул нас собой и увлек на Тверскую, на площадь Моссовета. Какой контраст! Юпитеры заливали площадь волнами света, УРА перекатывалось над толпой то громче, то тише ― как волна прибоя. Мы стояли в стороне, но этот энтузиазм заразил и меня, а м.б., и тебя. Конечно, нас обоих вместе! Понимаешь ли, как дорого восприятие восторга вместе с кем-то любимым и дорогим. Это восприятие удваивается, утраивается ― ты доходишь до высшей, кульминационной точки, настроение светлое, праздничное...
