Б. Научись говорить более связно! Я ничего не понял.
А. Не понял, ну и черт с тобой. Обида не дает мне говорить.
Б. (делает изумленное лицо) Он еще обижается? Сволочь!
А. Не ругайся.
Б. (топая ногами) Не сметь больше показывать письма!
А. Не буду.
А. Как ты думаешь, это правильно, что кавалеровщина и левинсонство ― это не суть классы?
Б. Я думаю, что это классы! Только по одному тому уже, что кавалеровщина и левинсонство находятся в непримиримой, смертельной вражде, которая будет продолжаться до тех пор, пока один из них не ляжет без дыхания ― только потому они классы.
«Различие внутри единства» ― это вполне верное определение. Так как «единство» ― суть «общество», включающее в себя все классы, а «различие» ― это классы, из которых слагается общество.
Это прекраснейшая мысль Гегеля, которую признавал и Владимир Ильич.
А. Так что, ты считаешь, что это классы?
Б. (нетерпеливо) Чего ты причепился?! Не классы, а курятники! Отстань!
А. Ну и стервяга ты, как я погляжу. Чего ты злишься?
Б. Я возмущен, я презираю тебя! Я считал тебя благородным, стоящим выше предрассудков человеком, я думал, что ты любишь людей, а ты говоришь «Чтоб он сдох.» Я презираю тебя.
А. (с разинутым ртом смотрит на Б.) Милый мой и истинный друг! Я и в последнем письме писал что-то в этом духе. Но я уже сам об этом думал и пришел к убеждению, что это глупо и некрасиво. Я отрекаюсь от этого (становится на колени, Б. делает над ним какие-то знаки, и с просветлевшим лицом А. встает).
Занавес.
Моя милая, любимая, белобрысенькая Кисанька! Прости мне это бесплатное приложение к письму. Сейчас, написав его, я бы с удовольствием его выбросил, но решил тут же на месте, что пусть остается. Слабохарактерность!
Вчера я поднялся после гриппа, как говорят, похудевший, интересно побледневший, обросший высокой пеной волос и бороды, и сейчас, навернув весь дневной паек хлеба на все семейство, окончив письмо и побрившись, поеду в Заготхоз Мытищи. Я там служу, вернее, служил. Вчера я получил открытку из Заготхоза, которая приглашает меня явиться и сдать дела и сообщить, где находятся какие-то пропавшие документы.
А где они находятся, черт их знает. Как бы не пришили дело. Документы на обмундирование и оружие.
Я читал на кружке при нашей Газете отрывок из той повести, о которой я тебе говорил тогда! Вызвал массу противоречивых мнений среди кружковцев.
Говорили:
― Необычайная загруженность образами, превращающая повесть в какую-то поэму в прозе.
― Ничего не могу понять.
― Исключительно интересная вещь, которую нужно размножить и обсудить еще раз.
― Герои ― какие-то сумасшедшие люди, написанные под влиянием Достоевского.
― Никуда не годится.
― Прекрасно!
― Автор читал омерзительно прекраснейшую вещь.
Я же в начале чтения, предупредив, что я плохо читаю, тут же заявил, что вещь написана под Бабеля. Каково же было мое изумление, когда в последнем слове Агапов (руковод.) сказал, что Бабель здесь и не чувствуется. Он говорил:
― Проза т. Куцего ― это новые камни в современной русской литературе (я чуть не упал от радости). ― У него исключительно мастерский и выразительный образ и очень изощренный, тонкий синтаксис. Т. Куцый показал интереснейшее столкновение идеологий в живых людях. Манера писания идет от Марселя Пруста и Д.Джойса.
Необычайное насыщение вещи психологическими и зрительными деталями дает т. Куцему в руки большие козыри. Он может писать прозу, в которой не будет ни сюжета, ни фабулы, ни действий, и его можно будет с удовольствием читать.
В заключение он дал несколько очень дельных советов и просто-таки требовал, чтобы я скорее закончил повесть.
Я же в последнее время ничего не пишу. Я только ликую и мечтаю. Нужно будет успокоиться и опять начать писать с холодным, оценивающим настроением. А то иначе под влиянием триумфа (пусть небольшого масштаба) можно накорежить черт знает что.
Сейчас читаю «Братья Карамазовы». Это зверь, это такая вещь, что просто-таки что-то невозможное. Я ее прочту еще сто раз. Когда есть такие вещи, то стыдно выступать со всем тем, что написано советской литературой. Я теперь еще с большим упорством буду работать над своей повестью. Достоевский ― это гениальнейший из людей, живших на земле.
Любимая Кисанька, письмо заканчиваю, так как нужно ехать в город. У меня представился случай взять работу в одной артели, пусть всего на 60 рублей, самостоятельно вести всю бухгалтерию, но я зато буду занят всего два-три часа в день. Службу брошу, хотя бы мне дали 300 рублей.
Отвечай скорее. Целую Арося.
Пришел и сейчас сижу в библиотеке. Надя, расспрашивая о тебе, напомнила мне о том, о чем я тебя никогда не спрашивал. О занятиях.
Как твои успехи, сдавала ли зачеты, получаешь ли стипендию? Ушакова страшно обижается, почему ты не пишешь! Мы вместе смеялись над тобой. Я рассказал, что недавно получил от тебя «черное» письмо, а сегодня светлое, она говорит:
― О! Это в ее манере.
Потом она спрашивает:
― Скажите, Арося, она вам не писала, что она читает кому-нибудь свои письма?
Я говорю:
― Да, читает.
Ушакова смеется:
― Если бы она даже не написала, то можете быть уверены, что она их кому-нибудь читает. Вот как я ее знаю, ― с удовольствием заканчивает она.
Всего. Арося.
Рая ― Аросе
(29 ноября 1929)Ты, Арося, скверный мальчишка! Если я читала страницы твоих писем Тосе, то ведь это исключительно происходило как дань твоему прекрасному умению строить речь, как дань остроумию... Строки же, которые хотя и отличались вышеуказанными моментами, но выражали твое чувство, твою любовь, ― я не читала. Это принадлежало только мне. Ты же поставил меня в неловкое положение. Моментов остроумия и ума, хороших, образных выражений у меня найти трудно. Мои писания напоминают мне тесто, которое хозяйки готовят к большим праздникам. Хорошие хозяйки всегда волнуются, и почти всегда тесто, по целому ряду причин, получается неудачное. Хотя все умение, все искусство с любовью и настойчивостью, но и большими надеждами вкладывают туда... Тогда начинается спасение положения. Туда дополнительно кладут пряности, сладости, сдобу, в результате имеем пирог сдобный ― он вкусен, но тяжеловат...
Мои письма ― тот же пирог, мои нежные обращения и излияния ― те же пряности. Солнышко! Не сделай ложного вывода, что я обилием нежных слов стараюсь возместить недостаток чувств, ― это была бы грубейшая ошибка. Но я испытываю громадное смущение, что моя сентиментальность известна не только тебе... Безусловно, я не возражаю, чтобы ты делился с кем хочешь... Я сужу по себе. Ты знаешь мою откровенность... мне тяжело то, что выливается через край, сдерживать в себе... но объектами я обычно избираю лиц, которые не знают субъектов, служащих мне темой излияний, это первое... и второе ― я откровенна о прошлом и никогда не рассказываю о переживаниях настоящего периода (это относительно чувств).
