Получив телеграмму, Клара помчалась в Илинг, ведь телеграмма могла означать только одно: ее муж в тяжелом состоянии. Да, он бредил, а простыни были мокрыми от пота, хотя в комнате было довольно прохладно. Поняв, что муж умирает, Клара вызвала дочерей…
И вот однажды днем, когда Агата стояла на лестничной площадке рядом со спальней папы, дверь распахнулась, и оттуда выбежала мама, закрыв лицо руками. За ней вышла сиделка. Увидев поднимавшуюся по лестнице Тетушку-Бабушку, сиделка произнесла:
– Все кончено.
Да, все было кончено. Фредерик Эльва Миллер умер, пятидесяти пяти лет от роду. И для его младшей дочери Агаты началась в этот миг совсем другая жизнь.
Глава вторая
На пути к взрослению
Я больше тебя не увижу,
но ты всегда предо мною, в этом черпаю утешение.
Клара Миллер на смерть своего супруга
Ноябрь 1901. Клара Миллер тяжело переносила утрату. Шторы в доме были задернуты, говорить все старались вполголоса, ходили потихоньку, словно в ее горе были повинны яркий свет и громкие звуки. Клара дни напролет лежала в постели, ей было трудно даже оторвать голову от подушки, не из-за немощи, нет. Просто теперь, когда череда дней была наполнена и придавлена смертью, а судьба уготовила миссис Миллер только скорбь и неизбывные сожаления, всякое действие и движение утратили смысл.
Агату опекала Ханна, повариха Тетушки-Бабушки, изобретала ей поручения на кухне, чтобы девчушка не видела страшных похоронных приготовлений и мертвого отца, чтобы могла поплакать, уткнувшись в ее юбку. В мамину спальню Агату не пускали, пустили только в тот вечер, когда не стало папы, а после приводили лишь на несколько минут, редко.
Клара старалась утешить Агату, но свидания эти были мучительны. Ведь на нее смотрели точно такие же, как у мужа, глаза с тяжелыми веками, и все дочкины вопросы так или иначе касались грядущей церемонии прощания. Гроб с телом Фредерика поместили в столовой под большим газовым канделябром, мягко освещавшим полированное дерево. Тетушке-Бабушке пришлось писать на специальных карточках с черным кантом о смерти пасынка и рассылать их в качестве приглашения на похороны. Она мужественно выполнила эту тяжкую миссию, сидя в своем любимом огромном кресле, которое стояло в той же комнате, что и гроб. В один из выходных дней Фредерик Эльва Миллер был похоронен на илингском кладбище, неподалеку от дома. Его мачеха проследила, чтобы все прошло на должном уровне, и сама оплатила ритуальные услуги.
Монти, человек военный и в общем-то давно отвыкший от семьи, не стал отпрашиваться у начальства, на похороны отца он не явился.
Несколько лет назад он завалил экзамены в “Харроу”, в шестнадцать ему пришлось покинуть это элитное заведение. Потом он случайно нашел работу на линкольнширской верфи, на Северном море. Обаятельный и славный молодой человек, но совершенно не приспособленный к работе, еще меньше, чем его отец. Кораблестроение для Монти тоже оказалось делом сложным и малоперспективным. И тогда он решил попытать счастья на военной стезе. Он записался в Третий Уэльский полк и в 1899 году отбыл на военном корабле в Южную Африку, на войну с бурами. У Фредерика Миллера тогда полегчало на душе: за его неудачливого сына теперь отвечали командиры.
Весть о смерти отца настигла Монти на аванпосту Де-Вильдт (ныне эта область называется Трансваалем). Ответной телеграммы он не прислал.
Клара была сломлена горем, газовый фонарь в ее спальне еле теплился. Два дня после похорон она вообще не ела, не желала никого видеть и все время перечитывала письмо, написанное незадолго до смерти.
“Ты изменила мою жизнь, – писал Фред. – Ни у кого из мужчин не было такой жены. С тех пор как мы поженились, я с каждым годом лишь сильнее тебя люблю. Благодарю тебя за преданность, любовь и понимание. Да благословит тебя Господь, моя радость, скоро мы снова будем вместе”.
В конверт с письмом она вложила несколько прядок, срезанных с головы мужа. Прочитав эти строки, она снова прятала конверт под ночную рубашку, поближе к сердцу. Еще она изъяла из мыльницы остаток душистого глицеринового мыла, выпускаемого фирмой “Пэйерс”, Фред всегда пользовался им, Клара вдыхала знакомый свежий аромат, и к глазам тут же подступали слезы. Прозрачный, как стеклышко, обмылок тоже был помещен в конверт, на котором она написала: “Я больше тебя не увижу, но ты всегда предо мною, в этом черпаю утешение”.
Дом Тетушки-Бабушки сделался обителью приглушенных голосов, которые становились словно бы еще тише от черных траурных платьев. Эти темные силуэты усугубляли уныние и чувство бессилия перед судьбой. Но для Агаты новое платье отчасти было поводом для некой игры: строгий по-взрослому наряд, траурная кружевная шляпка позволили ей ощутить себя членом сообщества избранных, связанных столь значительным событием.
Больше месяца Мэдж и Агата молча наблюдали за исхудавшей матерью, продолжавшей твердить, что у нее нет сил и желания покинуть кровать. Рождество отметили скорее для проформы, какой уж тут праздник. Чтобы уважить покинувшего этот мир Фредерика, из списка ингредиентов для готовки исключили ликер, а луковки для начинки рождественского гуся не стали томить в пиве (как полагалось по особому рецепту Ханны). В январе наконец перебрались домой, в Эшфилд, парадную дверь тут же обтянули черной тканью, и весь Торки понял, что Клара больше не принимает гостей, что она предпочитает скорбеть в одиночестве.
По совету их домашнего врача, доктора Хаксли, Клара вскоре отправилась на юг Франции, чтобы “немного окрепнуть”, в эту трехнедельную поездку ее сопровождала Мэдж. Агату оставили под приглядом кухарки, заботливой миссис Роу, которая научит Агату готовить замечательные кулинарные шедевры.
У доктора Хаксли было пять дочерей, Милдред, Сибилла, Мюриель, Филлис и Инид. Эти великодушные барышни, отчасти из жалости, уговорили Агату ходить вместе с ними на уроки пения к мистеру Крау, которые тот проводил каждый вторник. И маэстро был покорен ее “чистым гибким сопрано”. Вскоре к урокам пения добавились занятия в оркестре, по средам. Агата играла на мандолине, хотя предпочла бы банджо. Она слышала его на концертах, которые устраивали “бродячие” музыканты на пирсе. Однако среди ее знакомых в Торки не было ни одного, кто играл бы на банджо.
Среди сестер Хаксли Агата особенно сдружилась с белокурой Мюриель. Она была лишь на год старше ее самой, ужасная хохотушка, с ямочками на щеках. Агата и ее приятельницы любили прогуляться по набережной, глазея на витрины и лакомясь сладостями, что было очень даже удобно и приятно делать, поскольку дерзкие сестры не надевали перчаток. “Ох уж эти Хаксли”, – негодующе шипели окрестные няньки, завидев их голые пальцы. Какое неприличие!
По четвергам Агата продолжала заниматься танцами, настолько успешно, что ее включили в группу наиболее способных девочек, которых обучала сама мисс Кики, а не ее ассистентки. Агата была младшей, но самой рослой, гибкой и выносливой. Вальс ей нравился не очень, зато так замечательно было всем вместе отрабатывать связки и па!
В этот трудный переходный возраст случались в жизни Агаты и счастливые моменты постижения мира, она начала вести дневник, куда записывала свои мысли и открытия, и еще она записывала туда первые стихи. Ей было всего одиннадцать, когда она придумала вот эти строки:
Примуле, юной красавице,
Ее платье совсем не нравится,
Колокольчиком хочет быть
И в плаще голубом форсить.
Примуле, юной красавице,
Золотистое платье не нравится,
И тоскует она, и рыдает,
О плаще голубом мечтает.
Ребенок, который еще только учится правильно писать, – уже сочиняет стихи… Клара стала приобщать дочку к высокой поэзии, разумеется и к творчеству Элизабет Браунинг, которая когда-то несколько лет прожила в Торки, поскольку была очень болезненной. Однако же Агата предпочитала погружаться всей душой в менее изысканные, но захватывающие перипетии романа Энтони Хоупа “Пленник Зенды”. Она перечитывала его, запоминая отдельные куски наизусть. “Я по уши влюбилась не в Рудольфа Рассендила, как можно было ожидать, а в настоящего короля, заточенного и горюющего в башне”. Агата жаждала спасти этого падшего короля, представив, что она превратилась в прекрасную принцессу Флавию и что принцесса любит именно пленника.
Можно понять, почему Агату не влекли возвышенные сонеты. Лето в Торки в тот год началось рано, а с ним и нежащие вечера на веранде, и неспешное потягивание кисло-сладкого лимонада, который разливали в увесистые кувшины. Мэдж в январе исполнилось двадцать три (когда они с мамой жили во Франции), она еще больше похорошела, она очаровывала своим искренним дружелюбием и обаянием. К лету у нее набралась свита из шести преданных (кто-то более, кто-то менее) поклонников.
Агату поражало, с каким изяществом и легкостью Мэдж кружила головы.
