– Бруно, ты пожалеешь об этом. Получи сперва аттестат зрелости, а уж потом иди в рейхсвер кандидатом в офицеры, если уж ты непременно хочешь быть военным.
– Не трать напрасно слов, Вильгельм! Да, я хочу быть военным и стану им теперь.
– А ты продумай, прежде чем решать. Лучше бы тебе заняться историей или немецким. Ручаюсь, что из тебя выйдет хороший журналист или адвокат, можешь мне поверить.
– Ну конечно же, Вильгельм, ты ведь желаешь мне добра. Но я уже наполовину солдат и иду в рейхсвер..
Долго еще старался Вильгельм Дейч отговорить меня, но я твердо стоял на своем, и мы простились.
– Счастливо, Вильгельм, и помни: Тирпиц{10} никогда не был медиком, ты вечно путаешь его с Вирховом{}n»! Во-вторых, Новый год на Рейне, под Каубом, справлял не «старик Дессауский»{}n», а «старик Блюхер»{}n».
Мой одноклассник от души хохотал, искренне потешаясь над собственными ошибками. Гнейзенау{14} он беззаботно путал с Клаузевицем{}n» а однажды заставил «черных гусар» Лютцова{}n» внезапно атаковать, точь-в-точь как «Цитен{}n» из пущи», и порубить войско Марии-Терезии{}n». Зато он наизусть знал Шиллера и Гете, а иностранными языками владел чуть ли не с колыбели.
– Держи ухо востро, Бруно, и запиши себе на левой манжете: когда посмотришь на часы, всегда сможешь прочесть: «Quod licet Jovi, non licet bovi»{19}.
– Не трудись. Но ты не слишком любезен, на прощание сравнил меня с быком!
– Зато во время солдатчины изречение будет кстати. Что ж, прощай!
К сожалению, я не написал это изречение на манжете, только взял на заметку, да и то не всегда его помнил.
Стало быть, я оставил школу и все свое свободное время готовился к предстоящим испытаниям. Книг о войне, военных справочников и инструкций по довоенной подготовке было более чем достаточно. Я уже не опасался, что мои труды пропадут даром: от знакомого отца стало известно, что для моего зачисления в рейхсвер препятствий нет. Не известен был только точный срок, когда это произойдет. Оставалось ждать.
И все-таки я не скучал даже тогда, когда не сидел, уткнувшись в книги, потому что в Берлине происходили бурные события.
В большом кинотеатре на Ноллендорфплац шел фильм «На Западном фронте без перемен» по одноименному роману Эриха Марии Ремарка. Вернее сказать, фильм не шел. За две недели я покупал себе билет раз пять, не меньше, но так и не посмотрел фильма. Каждый вечер сеанс срывали штурмовики, которые забаррикадировали входы, напускали в зал белых мышей, бросали химические патроны, а потом вламывалась полиция и запрещала показ фильма. На улицах собирался народ. Однажды с речью к толпе обратился, стоя па крыше своего автомобиля, руководитель пропаганды нацистской партии Геббельс. Время от времени в эту речь вступал хор штурмовиков со своим боевым кличем: "Издохни, еврей! " или: "Германия, пробудись! "
– Когда еврейские писаки такого сорта, как Ремарк, марают честь фронтовика, – это наглость!
– Издохни, еврей!
– Когда в подобном фильме втаптывают в грязь героическую борьбу непобедимой армии – это позор! И это характерно для Ноябрьской республики, ведь только при пей возможно было разрешить такую кинокартину, Но теперь этому будет положен конец!
– Германия, пробудись!
Как ни хотелось мне посмотреть этот фильм, чтобы иметь о нем свое собственное суждение, речь Геббельса не прошла для меня бесследно, потому что он сумел найти эффектные слова о солдатской славе, а я ведь желал быть солдатом. Так или иначе меня в какой-то мере заразило возбуждение толпы.
Сказалось на мне и влияние толпы, слушавшей Гитлера в «Спортпаласте» на Потсдамерштрассе. В здании уже за час до начала негде было яблоку упасть. Точно, минута в минуту, в огромном зале появился фюрер. Оркестр штурмовиков заиграл «Баденвейлеровский марш», и Гитлер со своей свитой прошествовал между стоявшими шпалерами штурмовиками и эсэсовцами к трибуне, вскидывая в знак приветствия правую руку вверх. Вскоре музыку заглушил многоголосый «хайль»; толпа ревела несколько минут и смолкла, только когда Гитлер сел. Потом Геббельс объявил митинг открытым, и снова раздались крики и приветствия, особенно когда он назвал имя Гитлера, все хором непрерывно скандировали: "Хайль! " Я видел мужчин и женщин, по щекам которых катились слезы, я и сам, подпав под влияние этого искусно созданного массового психоза кричал вместе со всеми, охваченный восторгом, готовый с открытой душой воспринять все, что скажет Гитлер.
Он начал говорить очень тихо, почти невнятно. Но едва он назвал себя фронтовиком, как грянули первые аплодисменты. Голос оратора окреп, стал звучать все громче и громче, пока не перешел в крик, когда речь приняла подстрекательский характер и Гитлер призвал истребить большевизм и евреев, ибо именно они повинны в том, что Германия катится под откос, хотя само провидение предназначило расово полноценный германский народ к более высокому жребию. Это положение должно быть в корне изменено, о чем и позаботятся национал-социалисты.
Та форма, в какой все это преподносилось, приучала меня к совершенно необычному ходу мыслей, который имел свою притягательность для меня, тогда еще молодого и восприимчивого человека. От напрашивавшихся возражений я отделался, прибегнув к самообману. Я попросту исказил смысл сказанного, передернул, внушив себе, будто Гитлер выступает против мирового еврейства в целом, а не против отдельных евреев, таких, как мой друг Вильгельм Дейч и другие, проявившие себя в общении со мной только с самой лучшей стороны.
Когда стихли последние аплодисменты, я вышел вместе с хлынувшей наружу огромной толпой, преисполненный гордости, что принадлежу к избранному народу.
Как-то мне довелось побывать с Густавом Эрнстом на другом, не столь многолюдном сборище, где выступал бывший генерал колониальных войск фон Леттов-Форбек.
Сначала какой-то национал-социалистский оратор изложил программу своей партии. Я не очень-то соображал, что он имеет в виду, говоря об уничтожении процентного рабства, но я был, безусловно, против всяческого рабства, Он ратовал за фронтовиков, но и для рейхсвера у него нашлись лестные слова. Этим он мне как нельзя более потрафил, ведь я домогался зачисления в рейхсвер. А с позорным Версальским договором, заявил оратор, надо разделаться. Я и с этим был согласен.
Особенно воодушевляла меня идея народной общности без классовой борьбы. Я представлял себе, как будет чудесно, когда никто больше не посмеет смотреть свысока на сыновей сапожника, когда у хорошо знакомых мне заносчивых отпрысков богатых семейств поубавится спеси, когда я перестану быть ни рыба ни мясо, принадлежа к этой чертовой середине, а наконец найду свое настоящее место в огромной народной общности.
