Когда оратор, перейдя на фортиссимо, заключил свои политические выводы «хайль-гитлером», слово взял генерал в отставке фон Леттов-Форбек. Это было несколько многословное и все же интересное описание операций его «колониальных войск» в Африке. В заключение он выразил уверенность, что Германии под водительством Адольфа Гитлера не откажут вернуть принадлежащие ей колонии, обещал снова быть на своем посту и призывал молодежь готовиться к задачам, которые ей придется решать в колониях.
Слушатели громко и долго ему аплодировали, больше, чем первому оратору, очевидно, за то, что он старый генерал.
Вот тут-то и всплыла снова на поверхность моя затаенная мечта об усадьбе с верандой, откуда открывается вид на плантацию.
Как только собрание закрылось, я остановился у выхода и попросил включить меня в список желающих вступить в национал-социалистскую партию. Немало людей сделали то же самое в этот вечер и в этом месте, как, впрочем, и в другие вечера во многих других местах.
По дороге домой Густав Эрнст спросил меня, где я пропадал, он потерял меня из виду и ждал на улице,
– Я подал заявление о приеме в партию, – сияя радостью, сообщил я.
– Но послушай, если тебя зачислят в рейхсвер, тебе нельзя состоять в партии. Давай вернемся, и ты возьмешь свое заявление обратно.
– Глупо, Густав. Со дня на день Гитлер придет к власти. А тогда я и не пойду в рейхсвер, а сразу отправлюсь в колонии, это же ясно!
– Ах ты, олух, неужели поверил, что это правда – колонии и вся та чушь, которую молол Леттов-Форбек?
– А как же, иначе ему не позволили бы выступить. Густав Эрнст смеялся до колик.
– Приидите ко мне, младенцы, дабы почитать «Майн кампф» Адольфа Гитлера… Я дам тебе потом эту книгу, и ты убедишься, что мы отказываемся от колоний, так как собираемся переделить мир с Англией. Наше жизненное пространство – на Востоке. Разводить лошадей и сажать капусту ты можешь в Польше и России.
Меня точно обухом по голове: нет, Густав ошибается! Я так долго мечтал и столько слышал о колониях, а он делает широкий жест – отказывается от них. Нет, тут что-то не так.
– Если Гитлер это написал и этого действительно хочет, он бы никогда не позволил Леттов-Форбеку говорить, с этим-то ты должен согласиться?
Густав Эрнст положил руку мне на плечо и многозначительно на меня посмотрел.
– Во-первых, ты можешь прочесть это собственными глазами. Во-вторых, мой брат тесно связан с Ремом, Геббельсом и Гитлером. Не сомневайся: все, что я говорю, верно. Что до старого генерала, то ты слышал, как ему хлопали. Нагородил он чистейшую ерунду, но лучшей вывески, чем его персона, нам не найти. На него отлично клюют члены Национальной партии. Впрочем, на будущей неделе в «Спортпаласте» состоится большой митинг, вот на него приходи непременно. Говорят, будет принц Аугуст-Вильгельм, сын кайзера. Когда Ауви выступает в форме штурмовика, успех цирку обеспечен, народу тьма.
Через несколько дней я забрал свое заявление о приеме в национал-социалистскую партию.
– А почему, собственно? – спросил меня руководитель ячейки.
– Я вступаю в рейхсвер.
– Надо было сразу об этом сказать. Это, конечно, меняет дело. Но так или иначе, нам нужно иметь побольше своих людей в рейхсвере. Что ж, ладно, но связь мы сохраним?
Связь мы сохранили.
Но вот однажды среди обычной почты оказалось письмо в синем конверте. Я созвал всех друзей на торжественные проводы, а мать собирала меня в дорогу, в Кольберг, не переставая плакать оттого, что ее младшенький, которого она растила в самые тяжелые времена, покидает теперь отчий кров, да еще, на беду свою, идет в солдаты.
Мать никогда не противилась политическим взглядам мужа и сыновей, ибо «мир в семье – самое дорогое». Но «этого Гитлера» она недолюбливала. Она ненавидела насилие, а коммунисты, штурмовики и военные были для нее олицетворением насилия. Если бы это зависело от нее, я никогда не стал бы солдатом. Наверное, вспомнились ей и трое моих крестных, так и не вернувшихся с первой мировой войны.
По нашему календарю новый год начинается 1 января; излюбленная дата для переезда с квартиры на квартиру – 1 апреля или 1 октября; к работе на новом месте приступают чаще всего в первый день месяца. А в повестке из рейхсвера мне предлагалось явиться 13 апреля 1931 года в 13-ю роту 4-го пехотного полка в Кольберге, что на Балтийском море.
– Как бы не было беды! Два раза тринадцать, нет, это не к добру!
– Да полно тебе, мама! Две чертовых дюжины взаимно уничтожаются, и притом я не суеверен.
И хоть срок явки оказался несколько непривычным, скоро выяснилось, что это не описка, а до мельчайших подробностей разработанное постановление министерства рейхсвера на Бендлерштрассе.
В этом возглавляемом тогда Тренером министерстве имелся отдел, который, обходя ограничительные предписания Версальского договора, занимался планированием мобилизации; он-то и разработал подробную программу краткосрочной подготовки. Там были планы трехмесячных, восьминедельных, четырехнедельных и даже двухнедельных курсов обучения.
Эти учебные планы надо было проверить на практике, а я оказался одним из тех ста двадцати подопытных кроликов для двухнедельной программы, которым надлежало явиться 13 апреля в 13-ю минометную роту в Кольберге.
Моя служба началась совсем иначе, чем я себе представлял. После. регистрации в канцелярии нас послали в каптерку, где мирно и вежливо пригонялось обмундирование. Мы могли и обменять его на другой день, если, на наш взгляд, оно плохо сидело. Убирать шкафы и заправлять койки в спальнях нам помогал старший по казарме. А если мы что-нибудь клали или ставили не так, как положено, на нас никто не орал.
Старший по казарме был одновременно командиром отделения и вел у нас учебные занятия: основные правила поведения в армии, знаки различия, внутренний распорядок в казарме и субординация. Если мы путали знаки различия, именовали капитана «господином лейтенантом», нам не устраивали выволочку, а ограничивались лаконичным замечанием. Так было в первый день.
На второй день мы вышли в полной форме и стальных шлемах в казарменный двор и приняли присягу:
"Присягаю на верность конституции и клянусь, что всегда буду, как мужественный солдат, защищать Германское государство с его законными установлениями и повиноваться президенту и своим командирам! "
Обычно к присяге приводили только через четыре недели. А нас заставили дать ее сразу, так как, вероятно, принятие присяги обязывало к молчанию о том, что наша ускоренная подготовка нарушала установленное мирным договором ограничение численности германской армии: она не должна была превышать ста тысяч человек.
