Оглядываясь на то время, я часто с завистливым вздохом продумываю набегающие воспоминания о той лёгкой и беззаботной, я бы сказал, почти безоблачной жизни. Судите, впрочем, сами! С первых дней моего прикомандирования к дивизиону я был зачислен во 2-й эскадрон, которым командовал бравого вида типичный кавалерист, очень красивый, с выхоленными молодецкими усами, статной фигурой, ротмистр Терпелевский. В первый же день революции, происшедшей в Москве 1 марта 1917 года, этот лихой кавалерист, уже в чине полковника и в должности командира Московского жандармского дивизиона, перешёл в подчинение революционного комитета, который взял в свои руки так легко выпавшую из рук московских властей «капральскую палку». Но тогда, во время моего нахождения в эскадроне, бравого ротмистра Терпелевского положительно невозможно было представить украшенным красной революционной перевязью.
Зачисление мое во 2-й эскадрон носило характер формальный, ибо оно фактически меня никак не связывало с этим эскадроном и очень мало удаляло от 1-го эскадрона, и вот почему. Никаких строевых учений для всего эскадрона не происходило; низшие чины его, отбывшие первый год службы в особой «команде новобранцев» и прошедшие в ней основы кавалерийского обучения, общесолдатской грамоты и всей связанной с нею премудрости, начали нести повседневную работу «по нарядам». Так называлось назначение на очередной вызов какой-либо определённой конной или пешей команды по распоряжению, исходившему от градоначальника, у которого составлялся требуемый от дивизиона на такой-то день очередной наряд. Команды эти были обычно очень скромны по размеру. Наряды же были чрезвычайно разнообразны по характеру; например, ежедневно посылали по несколько наиболее смышлёных пеших жандармов «торчать» (я не могу подобрать более подходящего выражения) около приёмных и в передних у видных лиц местной администрации; назначение их и служба представлялись весьма неопределёнными, и, кажется, главным образом они «украшали» собой то присутственное место, где находились. Каждый день довольно значительный наряд, конный и пеший, посылался к Императорским театрам, а в моё время их было три: Большой, Малый и Новый. В последнем, расположенном на той же Театральной площади, где находились Большой и Малый театры, давались драматические и оперные спектакли вперемежку. Дирекция Императорских театров, сняв этот театр и назвав его Новым Императорским театром, рассчитывала дать возможность молодым силам Большого и Малого театров показать себя на этой сцене. Новый театр, впрочем, успеха не имел и, протянув несколько убыточных лет, был закрыт[53]. На сцене этого театра часто выступал в небольших и лёгких операх начинавший тогда свою карьеру Леонид Собинов.
С этими-то жандармскими командами, назначаемыми ко времени представлений в Императорских театрах, а также с теми командами, которые посылались вдобавку к общеполицейским нарядам в дни рысистых и скаковых испытаний, назначался и особый, по очереди, младший офицер дивизиона. В наряд на скачки и на бега, где жандармские команды были численно большими, их сопровождал офицер до места назначения; там он поступал в распоряжение старшего полицейского офицера, обычно полицмейстера одной из частей города, наблюдал за исполнением службы подведомственной ему команды, а по окончании наряда сопровождал эту команду в казармы. Что касается театральных нарядов, то они для офицера сводились к простому посещению спектакля, и в каждом из Императорских театров ему полагалось в заднем ряду партера своё особое место. Наряды эти были, конечно, не только необременительными, но зачастую офицеры разыгрывали между собой право на наряд во время какого-нибудь выдающегося спектакля. За время моего трёхлетнего пребывания в Московском жандармском дивизионе я пересмотрел некоторые оперы, балеты и драмы неоднократно. В отношении драмы это было иногда утомительно, но возможность просидеть в комнате полицмейстера театра, встретиться там с театральными завсегдатаями, просидеть какой-нибудь скучный акт с приятелями в буфете до известной степени компенсировала незадачу наряда.
Первые несколько месяцев моего нахождения на службе в дивизионе прошли так, что я, собственно, «службы» почти не нёс. Дело происходило летом. Наряды, раза два в месяц, выпадавшие на меня в очередь по скачкам и бегам, не утомляли нисколько. Императорские театры летом не функционировали; если прибавить к этим редким нарядам ещё 2–3 дежурства по дивизиону, то этим и ограничивалась вся моя служба. Я был молод, был коренным москвичом, имел массу знакомых; почему-то, вероятно в силу установленной традиции, мы, офицеры дивизиона, пользовались свободным входом как в некоторые частные театры, так и во все летние увеселительные сады. Время проходило, должно признаться, беззаботно, а служба не утруждала нисколько. Кроме того, благодаря особому отношению со стороны командира дивизиона даже и эта необременительная служба облегчалась ещё более.
Надо сказать, что, перейдя на службу в дивизион, я из пехотинца превратился в кавалериста. Но это превращение было, конечно, более или менее формальным: никаких строевых учений ни командир дивизиона, а следуя ему, ни командиры эскадронов не производили; тем не менее усвоение правил верховой езды, проходимое юнкерами в кавалерийских училищах, становилось для меня первой и самой важной задачей. Большинство офицеров в дивизионе, ведя спокойную жизнь, обленилось и почти никогда не садилось на коня. Но и для этих кавалеристов только по форме, ими носимой, я всё же был пехотинцем, случайно попавшим на коня
Осенью того же года командир дивизиона назначил меня помощником начальника команды новобранцев; эта команда, составленная из новобранцев, не нёсших ещё никаких нарядов, должна была нами, т. е. моим начальником, мною и другим офицером, заведующим специально обучением их верховой езде, подготовлена за ряд зимних месяцев к несению службы в дивизионе.
Я уже упоминал о том, что не чувствовал призвания к строевой военной службе. Я не любил скучнейших, однообразных занятий грамотностью с туго усваивавшими солдатскую премудрость новобранцами; впрочем, может быть, значительная часть вины падала на таких педагогов, каким был я. А я был педагогом нетерпеливым, но строгим, не умевшим разнообразить уроки и потому делавшим их скучными. Так или иначе, я не любил эти вверенные мне обязанности. Однако, благодаря моей настойчивости, уменью заставлять себя, по чувству долга, исполнять порученное мне дело хорошо, а главное, из желания не уступить ни в чём кавалеристу, моему сослуживцу по команде новобранцев, я принялся за дело с большим рвением.
