Приблизительно через полгода после подачи моего рапорта я был вызван штабом Корпуса в Петербург для экзаменационного испытания. Несмотря на то что я подготовился к возможным вопросам, прозубрил все те руководства и учебники, которыми меня снабдили, старательно прочёл передовые статьи наиболее крупных газет, следя за текущими событиями вне и внутри России, и даже знал некоторые экзаменационные «штучки», вроде вопроса: «А что написано на спичечной бандероли?» (надо было ответить, что на ней отмечена наличность семидесяти пяти спичек в коробке!) — несмотря на всё это, я волновался немало. Чрезвычайно обидной казалась возможность провалиться на экзамене по «общему развитию».
На этот вступительный экзамен было вызвано приблизительно 20 или 30 офицеров из разных полков российской армии. Преобладали поручики. В назначенное для экзамена время мы собрались в приёмной штаба Отдельного корпуса жандармов и стали ожидать членов экзаменационной комиссии, которая состояла из так называемых «старших адъютантов» штаба этого Корпуса, — забавно, что «младших адъютантов» не было вовсе! — заведовавших тем или иным отделом штаба; присутствовал также «гроза» всех экзаменующихся, чиновник Департамента полиции, действительный статский советник Янкулио. Председательствовал начальник штаба Корпуса жандармов.
В ожидании прихода экзаменаторов прибывшие офицеры в волнении обменивались наскоро беспокойными вопросами о характере предстоящего испытания, но было заметно, что большинство «прошло через руки Орлова» и до некоторой степени было подготовлено к тому, чтобы доказать своё «общее развитие». В волнении некоторые из нас подходили к стоявшему в приёмной старичку-курьеру, «видавшему виды», перевидевшему сотни экзаменующихся, с вопросами: «Ну, что же спросят? Что надо знать, чтобы выдержать экзамен?» На это старичок-курьер невозмутимо отвечал: «Надо всё знать, не волноваться — и тогда и выдержите экзамен». Конечно, это был мудрый ответ, но большинство, вероятно, плохо знало это «всё», требовавшееся на экзамене, и продолжало волноваться.
В ту пору, да и в дальнейшую, чины штаба Отдельного корпуса жандармов, вот эти самые «старшие адъютанты», особой приветливостью не отличались. Проходили они мимо нас мрачные, насупившись, погруженные в свои, нам, новичкам, непонятные мысли. Особенно выделялся своей мрачностью и отталкивающе-нелюбезным видом именно тот адъютант по строевой части, полковник Чернявский, с которым нам приходилось волей-неволей иметь больше всего сношений. Он мрачно выслушивал какой-нибудь обращённый к нему вопрос и «буркал» в ответ что-нибудь кратко и весьма холодно. Много времени спустя я узнал причину его мрачности и постоянного раздражения: полковник был завзятый картёжник и постоянно проигрывался в карты. Впоследствии, будучи назначен на должность [начальника] Московского жандармско-полицейского управления железной дороги, он не удержался и, «позаимствовав» из казённых сумм, не смог вовремя пополнить растраты и принужден был уйти со службы. Полковник Чернявский пользовался среди всех офицеров Корпуса жандармов особенной непопулярностью. Ходовое слово в отношении к нему было — «хам!». Но это слово произносилось «за кулисами», ибо полковник Чернявский, по своей должности заведующего строевым отделом, мог напакостить каждому. Обращение с ним поэтому, даже со стороны самых старших чинов Корпуса, было очень почтительным и даже заискивающим. Вот этот-то «мрачный мерзавец», как его называл мой старший брат, и стал вызывать нас, экзаменующихся, по очереди к экзаменационному столу. Подошла и моя очередь.
В кабинете начальника штаба Корпуса был поставлен длинный стол, покрытый суконной скатертью, за которым сидело пятеро или шестеро экзаменаторов — все офицеры штаба, за исключением очень пожилого, сухого, седого Янкулио.
Я был тогда хотя и в форме гренадерского полка, но всё же до некоторой степени как бы «своим офицером» для Корпуса жандармов, так как был в прикомандировании к Московскому жандармскому дивизиону, и это обстоятельство внесло какую-то, хотя и малозаметную, но всё же долю привилегированности в моё положение экзаменующегося. Чувствовалась большая уверенность хотя бы в том, что не станут же они, экзаменаторы, ронять достоинство одного из «своих».
Начались вопросы; большинство было из тех руководств, которыми я был снабжён моим братом, и я отвечал на них без запинки. Экзаменаторы не очень утруждали себя разнообразием вопросов и пользовались, вероятно, раз навсегда заготовленным списком. Когда очередь дошла до Янкулио, он спросил меня о целях и задачах института земских начальников[55]. На этот вопрос я ответил, что эти цели лучше всего очерчены в манифесте Императора Александра III, проведшего в жизнь этот институт, и, попросив разрешение привести точные слова манифеста, начал твёрдо затверженные мною начальные слова его: «В постоянном попечении о благе нашего отечества…» и т. д. Не успел я ещё окончить первую фразу манифеста, как услышал: «Довольно, хорошо!» На этом мой устный экзамен окончился.
Через час или два нас снова собрали в особую комнату, усадили за столы и каждому дали тему. Мне попалась тема: «Судебные реформы Императора Александра II». Это была одна из тех тем, которые были особенно внимательно проштудированы мной по имевшимся у меня руководствам, и мне не стоило особого труда и напряжения написать обычную ученическую работу. По окончании её я уже сам понимал, что «предварительное испытание» мною выдержано.
Когда все письменные работы были поданы, нас снова собрал в приёмной полковник Чернявский и мрачно заявил, что «в своё время» нас вызовут снова для слушания лекций. Мы разъехались по местам службы.
Мой старший брат Николай в то время занимал должность адъютанта начальника Московского жандармского управления, а этот начальник, генерал-лейтенант Шрамм, представительный старик с благообразнейшими бакенбардами, типичными для старых служак царствования Императора Александра II, как говорится, души не чаял в нём. Он чрезвычайно ценил его работу, уменье кратко и понятно изложить дело при докладе и уменье хорошо составить бумагу, к чему сам Шрамм едва ли был способен. Генерал был из русских немцев, педантичный в мелочах, очень требовательный и строгий, но по существу добряк и наивный младенец в том, что касалось службы; был вспыльчив до чрезвычайности и в состоянии раздражения не переносил никаких объяснений. Он любил всякие парады, торжества и являл собой тип «свадебного генерала». Мой брат хорошо «раскусил» своего генерала и пользовался неизменным его вниманием и любовью.
