Одета она во все деревенское. На шее дешевые бусы, медный крестик на груди. Но дух от нее какой-то сдобный, одеколонный, табачный. Не деревенская девка. Не проветрилась и в лесу. Дух города остался.
Дело прошлое, чего греха таить: засмотрелся я на красавицу Марысю. Было такое дело, было. Не забывайте, что и мне тогда всего-навсего двадцать один стукнул. И я ни разу в своей жизни не свиданничал с дивчиной. Никто еще не говорил мне ласковых слов. И не смотрел никто так, как эта Марыся.
Ну! Засмотрелся, но не обалдел. Не забыл, кто я и что мне надо делать. И в мыслях ничего плохого не промелькнуло. Усадил я Джека в сторонке, переложил пистолет из руки в руку и сказал:
— Гражданка, я должен вас обыскать.
Она смотрит на меня веселыми ясными очами, белые зубы блестят в алой щелочке губ. Смеется.
— Будь ласка, обыскивай. Только не щекочи. Я боюсь щекотки.
Ну и баба! Попалась с поличным, капкан за ней захлопнулся, а она не теряется. Знали бандеровцы, кого посылали через границу.
Я осматриваю карманы ее юбки и жакета, а она мурлычет сквозь смех:
— Ой, солдатик, какие же у тебя руки холодные! И дрожат. Ты курей воровал, да?
— Не шевелитесь, гражданка! Стойте смирно.
— Да как можно быть смирной, когда ты…
— Без глупостей, гражданка… Помолчите.
— Вот так вояка! Бабьих слов опасается.
— Знаю я, куда ваши слова направлены.
Я сделал быстрый, самый поверхностный обыск и отстранился. Ничего не обнаружил. Если бы нарушитель был мужчиной, я бы не церемонился. Перетряхнул бы всю его одежду и всего основательно исследовал.
— И все?! — усмехнулась Марыся. — Плохо обыскиваешь, Иван. Не заглянул туда, где бабы прячут главные секреты.
Она выпятила грудь, развернула плечи, закинула за спину руки, что-то там быстро и ловко сделала и выдернула из-под кофточки белый, теплый даже на вид лифчик.
— Смотри! Ищи!
— Гражданка, и этот номер вам не пройдет. Видали мы и не такое.
Неправда. Ничего подобного мне еще не приходилось видеть.
Но она не угомонилась.
— Боишься? Меня? Такой хорошей?!
— Одевайся, гражданка! Спрячь свои приманки. Побереги для какого-нибудь зверя.
— Дурак ты, Иван. Большой дурак. Такая удача тебе привалила, а ты…
И повернулась ко мне спиной.
— Застегни, а то у меня руки короткие.
Я оттолкнул ее так, что она чуть носом не запахала. Лифчик лежит в одном месте, а она в другом.
До сих пор не могу простить себе этой грубости. Сорвался. Ослабел. Что вы сказали? Самооборона? От кого обороняться? От чего? Таких жалеть надо, а не бить. Не сама она такую жизнь выбрала. Кто-то заставил ее.
Ну. Лежит она, снизу вверх смотрит на меня. Нет уже во взгляде ни ласки, ни приветливости. Поскучнело лицо.
Я подцепил автоматом лифчик, перебросил к задержанной и в третий раз сказал:
— Оденьтесь, гражданка!
— Зря ты боишься, солдат. Не стану я жаловаться твоему начальству, И наговаривать на тебя не буду. Неплохой ты хлопец. Кричишь, строжишься, а глаза у тебя добрые-предобрые. И сердце, видно, доброе.
— Моя доброта не для вас, гражданка. Для таких, как ты, я автомат имею.
— Постой, солдат, не кляни! Ты ж ничего не знаешь, кто я и что. И не следователь ты, не прокурор, не судья. Всего-навсего пограничник. Твое дело поймать нарушителя и сдать начальству.
— Ошибаетесь, гражданка. Когда я несу службу на границе, я выполняю обязанности высшего представителя власти и закона. Одевайтесь!
Я ей одно говорю, а она мне другое.
— Спасибо тебе, представитель, что не воспользовался. Всю жизнь буду помнить.
— Хватит вам, гражданка. Поднимайтесь!
— Не верю. Все равно не верю. И ты будешь помнить меня, солдат. А, может быть, мы еще где-нибудь встретимся, а?
Я гаркнул на нее так, что Джек залаял и бросился на Марысю. Я с трудом удержал его.
Марыся поднялась и, сидя на земле, тяжело вздыхая, натянула шерстяные чулки, обулась. Я снял с нее туфлю, приложил к своей мерке, сделанной на границе. Совпадает. Точно. И в длину и в ширину. Марыся смотрела, смотрела на мою работу и вдруг заплакала в голос.
— Да, солдат, я перешла границу. Оттуда я, с той стороны. Полька. Мать, отца и всех братьев убили бандеровцы. Одна я осталась. Чудом уцелела. Убьют и меня, если поймают.
Плакала искренне, в три ручья слезами заливалась и рассказывала, какие зверства творят на той стороне националисты с трезубцами.
— На твоей земле я решила искать спасения, а ты… Разве так советские люди делают?
— Чего ж ты ночью, да еще в грозу, в проливной дождь бросилась на границу? Почему для такого дела день не выбрала?
— Какой там выбор, когда за тобой по пятам убийцы гонятся?
— А почему ты большой дорогой не пошла? Почему глухомань выбрала?
— Заблудилась, Поверь, солдат. Где петухи запоют, туда я и иду. Клянусь маткой бозкой, я говорю тебе чистую правду. — Она приложила руку ко лбу, плечу и груди.
Я не верил ни одному ее слову, но слушал с интересом. И сам не молчал. Вреда от нашего разговора ни границе, ни Смолину не предвидится. Почему же не поговорить?
Ну! Сидим мы с ней на земле, чуть поодаль друг от друга, и вроде мирно беседуем. Я, по совести сказать, не торопил ее. Ни к чему. Я был уверен, что старший лейтенант Постный уже принял меры и выслал нам навстречу людей.
— Марыся, ты грамотная?
— Гимназию окончила.
— Кто твои родители?
— Отец лесником был в Люблянском воеводстве.
— Ну, а ты сама работала?
— Еще как! С малых лет отцу и матери помогала.
— Трудовая, значит, барышня. И образованная. Ну! Если все так, как ты говоришь, почему же ты против трудового советского народа воюешь? Почему нашим врагам помогаешь?
— Пан пограничник, вы ошибаетесь. Я… я никому не помогала. К сожалению. Даже себе самой.
— Ладно, хватит трепаться, пани Марыся. Вставай. Шагом марш. Руки назад. И без глупостей. Если попытаешься бежать — застрелю. Все, Пошли.
И мы пошли. Она впереди, а я с Джеком чуть позади, Идем и молчим.
Вышли на тыловую дорогу, километрах в пятнадцати от заставы. Тут я и столкнулся с нашими. Они перехватывали возможные пути отхода нарушителя границы. Все. Задача выполнена. Идем домой вместе. Солдаты смотрят на Марысю по все глаза. Всяких успели повидать нарушителей, но такого… Вопросы ей задают. Но теперь она отмалчивается. Потеряла охоту разговаривать. Ни на кого глаз не поднимает. Злая как ведьма. А когда один из особенно любопытных тронул ее за плечо, она шуганула его отборной руганью.
Окончательно все прояснилось.
На безлюдной пыльной дороге показалась наша парная бричка. На передке, с вожжами и кнутом в руках, сидел Хафизов. Около нас он осадил разгоряченных лошадей.
