И вот на следующий день в семь утра я бодро рапортовал о выполненном задании партии. Новые портреты мало чем отличались от старых: одинаковые пиджаки, абсолютно одинаковые галстуки, одинаковое выражение лиц. Приятно оживлял эту галерею бодрый, молодцеватый маршал. Он грозно смотрел на площадь, видимо, вспоминая минувшие сражения. Секретарь горкома остался доволен. Празднование Первомая прошло нормально, а вскоре в здании треста случился пожар, и оно сгорело, а вместе с ним сгорели и неизвестные лица новых членов Политбюро ЦК КПСС.
Мне трудно судить, какой первоначальный смысл вкладывался в организацию первомайских и ноябрьских демонстраций трудящихся. Наверное, в первые годы после революции они были реальным проявлением народной поддержки политики руководства страны. Но в мое время они уже превратились в довольно формализованные представления — с обязательной явкой людей, предварительной подготовкой, выстраиванием в шеренги, распределением «одноручных» (то есть несет один человек) и «двуручных» портретов, транспарантов, со скандированием обязательных лозунгов. После демонстраций в райкоме и горкоме партии обязательно проводился «разбор полетов»: какая колонна какого предприятия наилучшим образом прошла мимо трибуны, какая колонна была наиболее украшенной, представительной. Демонстрации проводились в любую погоду, ничто не могло помешать их проведению. Сбор объявлялся, как правило, на семь-восемь часов утра. Примерно в девять утра колонна начинала свое движение, занимала свое установленное место среди других предприятий, и затем где-то к двенадцати проходила, выкрикивая лозунги или отвечая на приветствие, мимо трибуны, на которой стояли руководители области. Несмотря на принудительно-формальный характер этого мероприятия, настроение людей было, как правило, приподнятое, праздничное. Дома всех ждало застолье с гостями, которое частенько затягивалось до глубокой ночи. Обычно руководство различных уровней к праздникам приурочивало награждение людей орденами, медалями, премиями, почетными грамотами, ценными подарками. К этим праздникам было принято подтягивать даты сдачи или пуска важных производственных и социальных объектов. Разумеется, все это порождало штурмовщину, сдачу объектов с целым рядом недоделок, которые потом в течение нескольких месяцев устранялись.
Вообще, тогда было принято сдавать объекты раньше намеченного срока. Я вначале недоумевал — ведь если проект рассчитан технологически правильно, то откуда берется опережение сроков? Со временем я понял, что организационно работы были настолько несовершенны, что даже при небольшой корректировке и подтягивании дисциплины исполнителей можно было значительно ускорить сроки строительства. Позже, находясь на стажировке в Западной Германии, я своими глазами видел, как грамотно там организована технология строительства, поэтому работы ведутся качественно и быстро.
Окончив Московский университет с его фундаментальной подготовкой по всем дисциплинам, прослушав немало курсов по различным «научным коммунизмам» (мы иногда спрашивали друг друга: «А разве может коммунизм быть ненаучным?»), я довольно хорошо знал историю КПСС, все съезды, всех вождей. В связи с этим у меня иногда возникали анекдотические случаи. Расскажу об одном из них.
Как-то по делам приезжаю на одну из наших шахт. Захожу в кабинет к директору шахты и вдруг вижу над его креслом портрет абсолютно не знакомого мне человека. Узбекское лицо с густыми черными волосами и бровями грозно и хмуро смотрело на посетителя. Я не выдержал этого взгляда и спросил директора (не помню его фамилию, но помню кличку, которую ему дали — «Фантомас» за внешнее сходство с персонажем известного французского фильма): «А чей это портрет висит у вас за спиной?» Он повернул голову и, похоже, впервые увидев портрет, недоуменно пожал плечами и выдал: «А черт его знает, — лет двадцать уже висит. Сколько на этой шахте работаю — столько и висит…» «Слушай, — говорю я ему, — я точно знаю, что этот “кадр” не член Политбюро, и ты с этим портретом можешь попасть в историю». «Да, нет — ко мне много раз приезжали из горкома и обкома, и никто не обращал внимания», — возразил он. «Вот именно, — не обращали внимания. А если обратят?» — настаивал я.
Мои аргументы возымели действие. Директор нажал кнопку селектора и вызвал секретаря парткома. Вошел немолодой уже человек, он явно был озабочен вызовом к начальству. «Это кто?» — спросил у него директор, показывая на портрет. Секретарь парткома поднял глаза на портрет, и в них четко зафиксировалось тяжелое раздумье и недоумение. Наконец, он «разродился»: «Не знаю. Меня ж недавно избрали, я новый человек». «Какой же ты новый, каждый день ко мне заходишь, и что, в первый раз увидел этот портрет?» — недоумевал директор.
Закончилась эта дискуссия тем, что директор, предварительно разувшись, встал на стол, снял невероятно пыльный портрет и, повернув его тыльной стороной, торжественно прочитал: «Мухитдинов. Член президиума ЦК КПСС. 1952 г.» «Ё-моё…» — только и произнес он. «Ну, все-таки член президиума», — промямлил секретарь парткома. «Был, а сейчас, скорее всего, нет. У тебя Брежнев есть? — спросил директор у секретаря и резюмировал: — Тут не ошибешься. Повесим, и пусть висит».
Этот эпизод очень ясно и четко характеризует отношение тогдашних руководителей среднего звена к действовавшим в те времена коммунистическим ритуалам. Когда я рассказал об этом эпизоде своему бывшему соседу Ивану Григорьевичу, его возмущению не было предела. Но поясню, кто он был. В моем доме на втором этаже жил директор завода. Звали его Иван Григорьевич (за давностью лет забыл его фамилию). Вся его семья состояла из жены и незамужней дочери, всех женихов которой поубивало на войне. И его жена, и дочь работали учительницами. Зарплата всех троих позволяла им жить вполне прилично. Однако обстановка в квартире была крайне аскетичной. Железные кровати, простой обеденный стол и стулья — вот, пожалуй, и весь интерьер. Через какое-то время Иван Григорьевич вышел на пенсию, и к обстановке квартиры прибавился телевизор, подаренный ему заводом.
Иван Григорьевич иногда выходил во двор — посидеть, почитать газеты, и у нас с ним периодически возникали различные дискуссии. Один раз я рискнул задать ему очень интересовавший меня вопрос: как объяснить, что даже в моей семье, при наших гораздо более скромных заработках, есть мягкий диван, ковер, а у него этого нет. Может, он копит на что-то деньги? Его ответ меня удивил: «Коля, вы это можете и должны себе позволить, но я большевик, я не могу и не имею права жить лучше других людей. Ты видел, сколько еще людей на нашей улице живет в подвалах, бараках, в абсолютной нищете? Я не смогу жить с чистой совестью и спать спокойно, если я устрою для себя богатую жизнь».
