их считается его шедевром, — другую в феврале 1896 года о бхакти-йоге (пути Любви).
Он говорил для различных кругов в Нью-Йорке, в Бостоне, в Детройте, для народной аудитории, в "Метафизическом обществе" в Гартфорде, в "Этическом обществе" в Бруклине, или для студентов и профессоров философии Гарвардского университета [119]. В Гарварде ему предложили кафедру восточной философии, в Колумбии — кафедру санскрита. В Нью-Йорке он организовал, под председательством сэра Фрэнсиса Леггетта, Vedanta Society, которое должно было стать центром ведантистского движения в Америке.
Его лозунгом было: терпимость и религиозный универсализм. Три года путешествий по Новому свету, постоянное соприкосновение с мыслью и верой Запада помогли созреть его идеалу вселенской религии. Его индусский образ мыслей получил от них, в свою очередь, толчок. Чтобы великая религиозная и философская мысль Индии могла развить свой победоносный порыв и свое движение вперед, чтоб она могла проникнуть в дух Запада и оплодотворить его, необходимо было, как он говорил еще в Мадрасе в 1893 году [120], перестроить ее всю целиком. Внести порядок в эти джунгли идей и переплетенных между собою форм. Классифицировать великие системы вокруг определенных, устойчивых стержней всеобщего духа. Примирить между собою по внешности противоречивые понятия индийской метафизики (абсолютное Единство адвайтизма, Единство "умеренное" или "измененное", и Двойственность), сталкивающиеся в Упанишадах. Построить мост, который связал бы их с метафизическими понятиями Запада, установив сравнительную таблицу, которая помогла бы схватить родственные черты между глубокими взглядами самой древней гималайской философии и данными современной науки. Он мечтал написать этот Maximum Testamentum, это Всеобщее Евангелие. Он побуждал своих индийских учеников помочь ему в подборе материалов, необходимых для этой перестройки. Дело шло о том, говорил он, чтобы перевести индийскую мысль на европейский язык, "сделать из сухой философии, из мифологии, из странной психологии религию легкую, простую, доступную и в то же время удовлетворяющую требованиям наиболее возвышенных умов" [121].
Индусские ортодоксальные мыслители и европейские индианисты могли сказать, — и они это говорили, — что такое предприятие не могло не быть сопряжено с риском изменить подлинный узор древних тысячелетних ковров. Но Вивекананда не считал, что это так; он, наоборот, утверждал, что таким образом он яснее выделит их мощные линии, прикрытые искажающими их вышивками, их первоначальную и глубокую сущность. Он много раз высказывался по этому поводу [122].
В сущности, для таких умов религия никогда не является установленной раз навсегда, в виде каких бы то ни было текстов, в каких бы то ни было формах. Она идет вперед. Если она остановится хотя на один момент, она умирает. Его универсалистский идеал всегда находится в движении. Он должен быть оплодотворен постоянным единством Востока и Запада, с тем, чтобы оба они не застыли на определенной доктрине и в определенной точке времени, а были живыми и шли вперед. Одна из задач Vedanta Society: следить за тем, чтобы путем постоянного взаимного обмена людьми и идеями кровообращение мысли было правильно и омывало все тело человечества…
VI. Встреча Индии с Европой
Под сухим и блестящим небом Нью-Йорка, в этой наэлектризованной атмосфере, на этой лихорадочно деятельной земле, дух действия Вивекананды горел подобно факелу. Он сжигал сам себя. Расход сил в мысли, в писаниях, в страстном слове серьезно отзывался на его здоровье. Когда он выходил из этой толпы, в которую вдыхал свой просветленный дух [123], он хотел бы "забиться в дальний угол и там умереть". Его столь короткая жизнь, уже подточенная болезнью, от которой он и погиб, была отмечена с тех пор раной от этих излишеств мысли. Он никогда не мог от этого оправиться [124]. Около этого времени он уже видел приближение смерти. Ему случалось говорить:
"Мой день кончен".
Но игра захватывала его снова, так же как героизм его миссии.
Можно было думать, что поездка в Европу развлечет его. Но куда бы он ни ехал, для него это всегда значило — расходовать себя. Он трижды побывал в Англии [125]: с 10 сентября по конец ноября 1895-го, с апреля по июль 1896-го, с октября по 16 ноября 1896 года.
Впечатление от Англии было у него еще глубже и еще неожиданнее, чем от Америки.
Конечно, ему не приходилось жаловаться на нее. Несмотря на враждебные выпады, на которые он мог натолкнуться, и на Ярмарку Тщеславия, от которой ему приходилось себя защищать, он нашел там самые нежные симпатии [126], самую самоотверженную помощь и землю, еще девственную, которую только и оставалось засеять.
Но с первых же шагов на Старом континенте он почувствовал совсем иное направление интеллекта. Здесь это уже не было жадное и варварское стремление молодого народа переоценить свою волю, которое заставляло его броситься на йогу, проповедовавшую энергию, — раджа-йогу, чтобы, искажая ее, требовать от нее детских, нездоровых, тайных рецептов для покорения мира. Здесь это была тысячелетняя работа ума, который, изучая Индию, шел прямо к тому, что было наиболее существенно и для адвайтиста Вивекананды, — к методам познания, к джнана-йоге, и который не нуждался в особых объяснениях и прохождении приготовительного класса для ее понимания, а судил со знанием и уверенностью.
Хотя в Соединенных Штатах Вивекананда встречался с некоторыми высокообразованными людьми, как профессор Райт, философ Вильям Джемс [127] и великий электрофизик Николай Тесла, проявившими к нему дружеский интерес [128], но они были в области индусского метафизического размышления по большей части учениками, которым предстояло еще все изучить, как и дипломированным философам Гарварда [129].
В Европе Вивекананде предстояло померяться с такими авторитетами индологии, как Макс Мюллер и Пауль Дейссен. Величие философской и филологической науки Запада открылось ему в своем терпеливом гении и своей неподкупной честности. Он был растроган ею до глубины души, и никто с такой любовью и почтением не отдал ей должное перед индийским народом, не знавшим ее, как и Вивекананда не знал до этих пор.
Открытие Англии потрясло его не только этим. Он шел сюда как враг. И он оказался покоренным. С самого возвращения в Индию он громко заявил об этом, со своей чудесной прямотой.
"Никто никогда не высаживался на берег Англии с большей ненавистью в сердце против целого народа, чем моя ненависть против англичан… Никто из вас не любит английский народ так, как я его люблю сейчас…"
И в письме из Англии к одной из американских учениц (8 октября 1896 года):
"Мои представления об англичанах претерпели революцию" [130]. Он открыл "нацию героев: настоящие кшатрии!..
