Полёты строем практиковались не часто из-за низкой облачности, и уже на следующий день на ту же цель самолеты летели в одиночку. Противник тоже не дремал. Несколько наших налётов на Гжатск заставили его усилить оборону. На третий или четвертый день при подлёте к цели мы встретили мощный заградительный огонь. Ложась на боевой курс, я увидел дыру на правом крыле, затем снаряд разорвался в хвосте. После сбрасывания бомб последовало еще два попадания — в кабину штурмана и в кабину стрелков.
Наши штурманы для удобства работы отказались от парашютов, подвешенных на груди, и носили их сзади, как летчики. Снаряд разорвался у Рогозина под сиденьем, и все осколки застряли в парашюте, а один угодил в правую педаль ножного управления; педаль не пробило, по сильно выгнуло в мою сторону и тем самым «осушило» мне ногу. Нога одеревенела, и я долго не мог понять, цела ли она вообще.
В кабине стрелков имеется броневой фартук, но ноги почти до колен не защищены, и у обоих стрелков осколками оборвало унты и штанины комбинезонов, сами же они не получили ни царапины. В таком состоянии мы вышли из боя.
Жизненные центры самолета не были повреждены, и мы тихонько, не прибегая к какому-либо маневрированию, ушли домой.
Зрелище было оригинальное: самолет в дырах, висят оборванные тросы, экипаж в лохмотьях, но., цел-целёхонек. Нам и смешно было, и в то же время нас наполняло какое-то чувство гордости — побывали в настоящем сражении.
Прибыл полковник Новодранов, посмотрел на наш «видок». Мы думали, будет разнос, но он сказал: «Ну вот, старина, это твое настоящее боевое крещение. Считай, что ты в рубашке родился. На первый раз сойдет, а на будущее учти: на рожон не лезть и в азарт не входить».
И действительно, экипаж в рубашке родился: снаряды так искромсали самолет, парашют, одежду — а у людей ни одной царапины. Но слова командира врезались мне в память: «На рожон не лезть и в азарт не входить».
«На рожон не лезть» — это не значит отступить, если цель сильно защищена. Это значит: умей маневрировать, изыщи любые тактические приемы, а цель порази. Этим принципом и руководствовались все боевые экипажи. Что касается азарта… Какой уж там азарт на войне, думал я. Но справедливость предостережения командира мне Пришлось почувствовать уже через несколько дней.
Как-то заболел Рогозин и вместо него полетел со мной штурманом капитан Ткаченко. Предстояло бомбить эшелоны противника на железнодорожной станции Сычевка. До цели летели за облаками, затем снизились. Перед сбрасыванием бомб Ткаченко кричит мне: «Впереди в городе вижу большую колонну солдат, давай на станцию сбросим семь бомб, а три оставим на колонну». Я согласился, а в это время в крыле уже зияла пробоина. Ткаченко с таким усердием стал целиться в колонну, что его азарт передался и мне. Другой снаряд разорвался в хвосте, но мы и на него не обратили внимания. Только бы сбросить бомбы на колонну. Гитлеровцы то ли не заметили нас, то ли не придали значения одиночному самолету. Во всяком случае разбегаться они стали только тогда, когда от самолета оторвались бомбы. Одна угодила в самую середину колонны. Тут бы нам поворачивать домой, но хотелось еще взглянуть на результаты своей работы. А в итоге нам подбили правый мотор и добавили несколько пробоин в крыле и в хвосте. Домой дотянули еле-еле. При посадке чуть не отвалился хвост, оборвалась жесткая тяга руля глубины. Если бы это произошло в воздухе, экипаж погиб бы, так как высота не позволяла воспользоваться парашютами. Подобный азарт мог стоить нам жизни.
В другой раз, возвращаясь с задания, мы заметили колонну гитлеровцев на марше и решили ее обстрелять. Сделав круг, зашли на цель. Солдаты быстро укрылись за небольшую насыпь и под каким-то мостиком. Мы спустились до высоты 50 метров, я накренил самолет, а Вася Максимов начал строчить из УБТ (крупнокалиберного пулемета). Гитлеровцы открыли ответный огонь, и в фонаре, буквально у самой моей головы, появилась пулевая пробоина. Несколько пробоин оказалось и в других местах. Результатов своей атаки мы так и не узнали, но одно то, что гитлеровцы вынуждены были прятаться от нашего самолета, доставило нам немалое удовольствие.
Командир полка категорически запрещал нам рисковать без особой нужды. Он говорил, что каждый из нас является государственной ценностью и не принадлежит себе, что нужно строго выполнять указания, и т. д.
Но соблазн написать в донесении, что такой-то экипаж в пути обстрелял колонну солдат противника, самолет имеет столько-то пробоин, — этот соблазн всё-таки подбивал летчиков на необдуманные поступки.
Азарту были подвержены многие. Взять, к примеру, только один экипаж — летчик Псарев и штурман Лабонин. Они почти никогда не возвращались на аэродром, не расстреляв всего запаса патронов: то обстреляют колонну солдат, то автомашину, то поезд. Дошло до того, что они сбросили на какую-то цель весь запас ручных гранат, находившийся на борту самолета.
Когда кто-нибудь по-товарищески делал им замечание, они отвечали: «Да ну, всё равно, рано или поздно…» Такие разговоры мне и многим другим не нравились, и странно было слышать их от жизнерадостных, бесстрашных, никогда не унывающих людей. Видимо, сказывалась усталость, ведь они многое испытали в первые месяцы войны.
Помню, Саша Краснухин однажды заметил:
— Боюсь за этих ребят. Отчаянный риск до хорошего не доведет, надо бы как-то сдержать их.
Но сдержать не удавалось. Враг упорно рвался к Москве, работать приходилось с большим напряжением — бомбить аэродромы, станции, мосты, железнодорожные перегоны. После того как в один из вылетов Псарев и Лабонин на бреющем полёте обстреляли колонну автомашин и привезли десятки пробоин, друзья крупно поговорили с ними. Однако на следующий день некоторые экипажи были свидетелями действий какого-то самолета, который носился вдоль эшелонов на станции Сычевка и обстреливал их из турельного пулемета. В этот день Псарев и Лабонин не вернулись с задания…
Подвержен был азарту и командир первой эскадрильи капитан Р. М. Оржеховский. Летал он с большим рвением и буквально пьянел от азарта. В разговоре часто повторял: «В случае чего — будем действовать по-гастелловски».
Вскоре он также не вернулся с боевого задания, и я больше чем уверен, что он поступил именно по-гастелловски.
К такому нельзя привыкнуть, хотя почти ежедневно из полета кто-то не возвращался. Прилетишь, бывало, с задания — кого-то нет. Ну, думаешь, задержался немного. А ночью проснешься, заглянешь в комнату этих товарищей, а койки пустые…
Тяжело вспоминать об этом, очень тяжело и горько.
