порядке, – хотела я ее утешить. – Меня никто не узнал. – Но словно чья-то рука стиснула мне горло, и вместо слов у меня изо рта вырвался то ли хрип, то ли стон.
Мама Валя наклонилась, оторвала меня от пола и поставила на ноги:
– Что с тобой? Лицо в грязи, платье порвано, руки-ноги в крови! Скажи, где ты была?
Я опять попыталась ответить, и опять у меня ничего не получилось.
– Почему ты не отвечаешь? Перестань притворяться, – рассердилась мама Валя и начала меня трясти за плечи, так что у меня зубы застучали друг о друга. – Все равно тебе придется рассказать правду!
Я опять открыла рот, чтобы рассказать правду, но вместо слов из горла у меня вырвалось все, что я съела на обед – и борщ со сметаной, и котлеты с картофельным пюре, и вишневый компот с пряниками.
– Господи, что с ней? – зарыдала мама Валя, и тут вдруг вмешалась Сабина:
– Оставь ее, Валентина, – с тех пор, как приехал Павел Наумович, они перешли на «ты». – С нею случилась какая-то беда. Она не может сказать ни слова, потому что у нее типичный приступ истерии.
– Что ты о себе воображаешь? – завопила мама Валя. – Что ты знаешь про приступы?
– Я двадцать лет лечила детей от истерии в лучших клиниках мира.
– Ты? Лечила детей? Тогда что ты делаешь здесь, если не врешь? – возмутилась мама Валя. – В этом жалком городе, в этой жалкой квартире?
– Это долгая история, и сейчас не время ее рассказывать. Сейчас надо помочь бедной девочке, пока не поздно. Надо ее помыть, покормить, если удастся, и дать снотворное, чтобы она заснула. А утром посмотрим, как ее лечить.
Они нагрели воду на двух керосинках, поставили на кухне корыто, посадили меня в корыто и искупали. Мама Валя стала смазывать йодом мои бесконечные царапины:
– Это царапины от кустов шиповника. А они растут только в парке. Уж не выскочила ли ты из трамвая на Пушкинской возле парка?
Услыхав про Пушкинскую, Сабина перестала меня вытирать и застыла с полотенцем в руках:
– На Пушкинской возле парка? Странно – я жила там в детстве…
– Ты жила на Пушкинской возле парка? – начала мама Валя, но тут дверь распахнулась и в квартиру влетели Рената и Ева, розовые и веселые:
– Если б ты слышала, мама, как мы сыграли сегодня концерт Брамса для скрипки! Нам устроили настоящую овацию! – Ева замолчала, увидев меня всю в пятнах йода. – Что случилось со Сталиной?
– Она упала с лестницы и сильно ушиблась, – поспешно соврала Сабина. – Идите к себе, на столе приготовлен ужин, а я скоро приду, и вы все мне расскажете.
Рената глянула на мать и что-то поняла. Она потянула Еву за руку и быстро закрыла за собой дверь. Мама Валя надела на меня ночную рубашку и протянула мне стакан чая: «На, выпей».
Я сделала глоток, но горло снова стиснулось, и чай вылетел обратно. Я вдохнула воздух и хотела сказать, что не хочу чаю, но опять только замычала без слов. Мама Валя завернула меня в теплое одеяло и уложила в кровать. Но я никак не могла успокоиться – меня трясло с ног до головы.
Сабина убежала к себе и через минуту вернулась с маленькой бутылочкой. Она налила на дно чашки немножко воды и накапала в воду несколько капель. Потом набрала то, что получилось, в пипетку, отклонила мою голову назад и капнула несколько капель в нос, сначала в одну ноздрю, потом в другую.
– Вдохни глубоко и выдохни. Три раза подряд, – приказала она.
Хоть в носу защипало, я послушно вдохнула и выдохнула три раза подряд. Мне почему-то нравилось выполнять приказы Сабины, и даже мама Валя затихла и перестала с ней спорить и тыкать ей в нос свой диплом медсестры.
Сабина зачерпнула чайную ложечку из чашки и поднесла к моим губам.
– Пей, только очень осторожно, – сказала она, нажимая пальцем на какую-то точку у меня чуть пониже шеи. Я потихоньку втянула в себя горькое питье, и оно начало медленно спускаться мне в горло. Когда ложечка опустела, Сабина набрала вторую, и мы вместе проделали то же самое. Я очень боялась, что вся эта горькая гадость снова выплеснется из меня наружу, но горло слегка расслабилось и пропустило ее внутрь. Через пару минут руки-ноги мои перестали трястись и зубы перестали стучать.
Мама Валя взяла Сабинину бутылочку и попыталась прочесть надпись на этикетке:
– Никогда ничего подобного не видела. Ты кто такая, Сабина Николаевна? От кого ты прячешься? Что скрываешь?
Ответа Сабины я не услышала – мир вокруг меня качнулся и исчез. Там не осталось никого – ни Сабины, ни мамы Вали, ни няни Даши, ни толстого воришки верхом на моем велосипеде.
Целый месяц прошел для меня как во сне. А может, даже больше, чем месяц. По утрам мама Валя и Рената уходили на работу, Еву Павел Наумович устроил в летний лагерь, и мы с Сабиной оставались одни. Сначала Сабина читала мне вслух по-немецки сказки про Рейнеке Лиса, который никого не жалел и был ужасный обманщик, – она читала одну и ту же сказку много раз подряд, а потом просила меня повторить ее. Мне эти сказки нравились, они были очень смешные, и я изо всех сил старалась их пересказать, но слова застревали у меня в горле. Тогда Сабина стала читать мне по одной фразе несколько раз, а потом спрашивала:
– Ты могла бы повторить эту фразу, если б научилась говорить?
Я повторяла эту фразу про себя и кивала головой.
– А теперь следующую.
Я опять повторяла и кивала. И так день за днем, день за днем. Странно, но Сабина никогда не уставала от моего молчания.
Я уже выучила много сказок наизусть, но это не помогло мне начать говорить. Однажды мы с Сабиной так увлеклись, что не заметили, как Рената вернулась с работы. Она вела музыкальные занятия в нескольких детских садах и терпеть не могла свою работу. Поэтому она всегда приходила домой сердитая, но особенно сильно она рассердилась в тот день, потому что Сабина, занимаясь со мной, забыла приготовить обед. Мы в пятый раз читали про то, как Рейнеке Лис уговорил Кота Гейнци сунуть лапу в мышеловку, и вдруг дверь с треском распахнулась и в комнату влетела Рената с криком:
– Что, мамочка, обеда сегодня нет?
Сабина всплеснула руками:
– Ой, я совсем забыла про обед! – и поднялась со стула, чтобы побежать на кухню. Но
