Мы направлялись в Киев. Митя Дорлиак довозил нас до Брянска. Там по плану должна была встречать машина Киевской филармонии.
Выехали рано. Заняв привычное переднее сидение, Рихтер дремал не больше получаса, остальное время, почти не шелохнувшись, следил за дорогой: «Вот хороший город. В следующий раз я буду здесь играть. И совсем не дыра!»
В Киеве я играл много — больше только в Москве и Ленинграде. У меня там есть настроение играть. Но вкус у них… избирательный. Что-то нравится, а что-то… например, Прокофьев. Ни Вторую сонату, ни Седьмую они так и не переварили.
И Шимановского завтра не переварят[80]. Вторая соната — очень пиротехническая! То темно, хоть в глаза выстрели, а то искры… искры изо рта[81]. Не забывайте, мы приближаемся к гоголевским местам.
Прокофьева сначала и в Америке не хотели. Когда узнали, что я буду целый вечер его играть… За это я их «угостил» Шимановским и Хиндемитом — вот тогда они на Прокофьева сразу переметнулись: ах, какой у вас Прокофьев! Мы думали, что это только для бисов, а, оказывается, и детей можно водить!
На счет детей у Прокофьева была точка зрения- Первая часть Шестой сонаты ему представлялась строительством нового человека. Я видел индустриализацию… или электрификацию, что хотите. Он настаивал на автомате, «человеке-машине». «В Америке уже вплотную к этому подошли! — Прокофьев сказал это радостно, как будто грядет что-то лучезарно-прекрасное. — А в конце сонаты, когда начинается «азбука Морзе»… автоматы между собой переговариваются».
Рихтер наглядно изобразил последние такты на переднем стекле, чем заслужил нарекание водителя.
Нейгаузу он даже обрисовал, как будет выглядеть «новый человек». «У него совершенно не будет охоты разговаривать, все будет происходить с помощью телепатии. Посылаешь кому-нибудь свой видеообраз, а в нем заложена вся информация: и литературная программа, и соответствующая музыка, и какая-нибудь криптограмма». Говорилось это в присущей Прокофьеву лукаво-деловой манере.
Я замечал в нем склонность к чему-нибудь эдакому, к небольшим странностям… В последних октавах Первого концерта ему мерещились танцующие стулья. И так грохочет оркестр, грохочет все, так еще стулья в Зале Чайковского — вы только представьте! Мейерхольду такое не снилось.
Все, пересадка… Город-герой Брянск!
Простившись с Митей, пересаживаемся в машину с киевскими номерами. Святослав Теофилович обходит ее с четырех сторон, словно проверяя колеса. Грозно смотрит на радио. «Музыка будет?» — спрашивает он водителя. «Полная звукоизоляция!» — следует незамедлительный ответ.
В Брянске четыре раза играл. Это как перевалочный пункт. Тут прямо на концерте встал человек… видимо не очень в себе… и из первого ряда: «Слава, это еще божественней, чем раньше!». Почти в полный голос. Зал аж мертвый, они почему-то подумали, что я могу остановиться.
Может и в самом деле Прокофьев прав насчет видеообразов? У Пазолини я видел изумительный фильм «Теорема». Надо привести вам кассету. Главное, что там совершенно не говорят. Так построено действие, что все понятно без слов.
После того, как я сыграл Шестую сонату Прокофьева в честь Пикассо, он обратился ко мне[82]: «Я вижу человека, который владеет кодом. С его помощью музыканты могут обмениваться сообщениями. Но ваша беда в том, что для этого нужен собеседник — а у вас его нет! Также как нет его у меня!».
Я, как мог, все отрицал: что не знаю никакого кода и что вообще слаб в теории. Пикассо меня недослушал: «Каждый предмет имеет много точек зрения. Для этого я и занимаюсь Эль Греко, Веласкесом, Делакруа. К Мане сделано уже двадцать семь рисунков. Свой код я ищу у них. Вы ищете у Прокофьева… Я поздравляю, вы нашли его!».
Если бы я нашел, я бы уже умер.
Все-таки видеообразы не дают мне покоя. Вот я играю Девятую мимолетность. Передо мной — набросок Тышлера, у которого название — «Сон в летнюю ночь». Конечно, ироническое название. Перед Домом культуры стоит кресло-качалка. Над этим креслом ангелочки занимаются сплетнями, о чем-то судачат. Ну, не так, как на кухне — все безобидней… Теперь с помощью телепатии посылаю этот образ вам. Вы получаете. Нет, мне это не нравится, пропадает главное: как этот образ в вас возникает. И потом — зачем такое насилие? Может, вы увидите не «Сон в летнюю ночь», а «Зимнее утро в… Новокузнецке»?
Комната Якова Зака должна из ничего возникать[83]. Сначала полки, этажерки… и с какой аккуратностью все на них сложено. Потом уже его профиль — совершенно гетевский. Это — Третья мимолетность.
«Арфу», то есть Седьмую мимолетность, я нарочно не играю — из-за моей арфистки. Уж больно корявый у нее ученик.
А вот где я себя вижу за арфой, так это в Es-dur'ном этюде Шопена! В Одессе одна дама все время настаивала: «Светик, зачем тебе фортепьяно? У тебя же толстые пальцы, они с трудом пролезают в клавиши. Переходи на арфу!»
Между прочим, Es-dur'ный этюд — это не кислая серенада, как все играют. Тут надо действительно что-нибудь «высечь». Чтобы Ниночка появилась на балконе. В той бесподобной блузе, как на портрете Кэтеваны Константиновны[84].
Телепатию в себе развивал дирижер N. Для этого в молодости упражнялся даже с хлыстом. Тренировал перед зеркалом властные, завлекающие движения. Это чтобы пробудить в себе демонические наклонности, власть над оркестром. Я еще не читал тогда «Марио и волшебника»[85], а то посоветовал бы N. прибавить к этому стаканчик виски. Ведь у Чиполлы основное оружие — хлыст и виски!
Проявлять власть — это не для меня. Власть над собой, когда только ты и рояль, — это я иногда могу. Но чтобы сделать рабами сто человек…
«Потрудитесь делать то-то и то-то», — говорил оркестрантам Прокофьев. Те строили гримасы: зачем нам эти большие септимы? — но все-таки подчинялись. Mравинскому ничего говорить не надо было — у меня от его гипноза леденели пальцы. Я ему на это «пожаловался», а он так… как будто с Олимпа: «Порепетируйте две недели одно сочинение и не заметите, как сами станете гипнотизером!».
На Симфонию — концерт Прокофьева у нас с Ростроповичем было три (!) репетиции[86]. Кондрашин дал мне несколько дирижерских уроков: «Слава, твердите себе: «у меня все получится, у меня все получится»… Я и вправду начал себе что-то внушать, стиснув зубы. Но получилось так, что гипнотизировать как раз начал Кондрашин. Он уселся напротив в оркестре и не сводил с меня глаз. А взгляд был неподвижный, оценивающий…
