понравиться.
Впрочем, с этим нервом они великолепно справились, выставляя в продолжение двенадцати лет одинаковые, совершенно одинаковые картины. Эта общая признанность куплена ими ценою низведения живописи до обойного ремесла.
Скучны и этот вечный «дачник» С. Ю. Жуковский и аленький с розовеньким К. Коровин, перенесший в станковую живопись «Гайда, тройка» декоратора. Да, под этим флагом – «зеленый с белым» – примостились послы вульгарного вкуса из державы прочного благополучия.
«Передвижная».
Проходишь по унылым залам, как по газетной передовице: все мораль и идеи.
Конечно, быть строгим на этой выставке неуместно. Невольно вспоминаешь строчки из автобиографического стихотворения Бальмонта:
Но в расцвете не забудьте, что и смерть, как жизнь, прекрасна
И что царственно величье холодеющих могил.
Возвышенные столицы это поняли и посылают передвижникам только скучающих институток под надзором классных дам.
Но вот беда.
«Передвижная» двигается. Единственная кочующая по всем городам России. Вдруг где-нибудь в Таганроге подумают, что эти три приторные и сальные очередные львицы Бодаревского и есть настоящее лицо ищущей красоты России.
Флаг «желтый, лиловый и белый».
Смотришь на его древко и боишься – вдруг зашатается, выползет из-под него костлявый мертвец и завоет по Гоголю:
«Ох, душно мне, душно!»
Думаешь рассеять чувство скуки хоть выставкой «Московского общества художниц»: все-таки молодое общество, к тому же феминизм, принимающий такие размеры, ведь должен же дать что-нибудь яркое.
Может быть, осуществилась мечта Северянина:
Въезжает дамья кавалерия
Во двор дворца под алый звон!
Идешь. Есть хорошие картины. Смотришь каталог: Илья Машков, Казимир Малевич.
Позвольте, да это ж мужчины! А все остальное – букетики в круглых золоченых рамочках.
Грустно, если
Так процветает Амазония,
Вся состоящая из дам!
Отчего нет значительного молодого искусства?
Ведь есть же юноши, еще не тронутые ни жаждой быть украшением гостиной, ни сединой маститых.
Вот они!
Выставка Училища живописи, ваяния и зодчества.
Сначала удивляешься, отчего вернисаж – в первый день праздников: ведь в этот день люди делятся обычно на визитеров и сидящих дома. Спросил облеченного в вельвет ученика.
– Эх! – мрачно махнул он рукой. – Все равно к нам настоящая публика не пойдет.
Отчего?
Оттого, что ежегодная чистка училища от сколько-нибудь проявляющих самостоятельность учеников сделала ученические картины или робкими классными этюдами с натурщика, или более или менее добросовестной копией с профессора.
Рассматривать их можно только по группам: вот группа под К. Коровина, вот – под А. Васнецова.
Под этим «зеленым с желтым» флагом – ненужная, уже должная быть пройденной, азбука.
Конечно, есть на выставках подтверждающие критику исключения: Крымов – в «Союзе», Келий – портреты на «Передвижной», Машков… хорошо, но случайно.
Придут молодые, сильные художники и заставят отозвать послов из этих враждебных хорошеньких государств.
А пока ненужно и старчески зло смотрят эти вывески ушедшей молодости.
«Передвижная» – 43 года.
Ученическая – 36 лет…
[1914]
Милостивые государыни и милостивые государи!
Я – нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.
Я – циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в десертную тарелку.
Я – извозчик, которого стоит впустить в гостиную, – и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии.
Я – рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь надежда найти свое имя…
Я – …
Так вот, господа пишущие и говорящие обо мне, надеюсь, после такого признания вам уже незачем доказывать ни в публичных диспутах, ни в проникновенных статьях высокообразованной критики, что я так мало привлекателен.
Таков вот есть Владимир Владимирович Маяковский, молодой человек двадцати двух лет.
Желающих еще больше укрепить уверенность в справедливости моих слов прошу внимательно изучить прилагаемую при этой статье фотографическую карточку: микроцефала с низким и узким лбом слабо украшает пара тусклых вылинявших глаз.
К этому убийственному заключению я пришел вовсе не для того, чтоб лишить честного заработка своих же товарищей по перу, а просто это так и есть.
Но, черт возьми, какое вам до всего этого дело?
Когда вы смотрите на радугу или на северное сияние – вы их тоже ругаете? Ну, например, за то, что радугой нельзя нарубить мяса для котлет, а северное сияние никак не пришить вашей жене на юбку? Или, может быть, вы их ругаете вместе и сразу за полное равнодушие к положению трудящихся классов Швейцарии?
Считая вас всех за очень умных людей, полагаю, что вы этого не должны были бы делать.
Не делаете потому, что у радуг есть свои определенные занятия, выполняемые ими талантливо и честно.
Так, пожалуйста, изругав нахала, циника, извозчика двадцати двух лет, прочтите совершенно незнакомого поэта Вл. Маяковского.
Милостивые государыни и милостивые государи!
Не правда ли, только убежденный нахал и скандалист, исхищряющий всю свою фантазию для доставления людям всяческих неприятностей, так начинает свое стихотворение:
Вы мне – люди,
И те, что обидели,
Вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?
А не для того ли только нож хулигана заносится над детищами тех поэтов, которые не мы, – чтоб от упивания сюсюканьем расслабленных каждый из вас перешел к гордости и силе?
Нам, здоровенным,
С шагом саженьим,
Надо не слушать, а рвать их,
Их,
Присосавшихся бесплатным приложением
К каждой двуспальной кровати.
Нам ли смиренно просить – помоги мне,
Молить об гимне, об оратории?
Мы сами творцы в горящем гимне,
Шуме фабрики и лаборатории.
Рекламист?! Разве он не только для того позволяет назвать себя Заратустрой, чтоб непреложнее были слова, возвеличивающие человека?
Слушайте!
Проповедует, мечась и стеня,
Сегодняшнего дня крикогубый
Заратустра! Мы,
С лицом, как заспанная простыня,
С губами, обвисшими, как люстра,
Мы,
Каторжане города-лепрозория,
Где золото и грязь изъязвили проказу,
Мы чище венецианского лазорья,
Морями и солнцами омытого сразу.
Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев
Людей, как мы —
От копоти в оспе.
Я знаю,
Солнце б померкло, увидев
Наших душ золотые
