— А то, что президент не дал вам в качестве премьера довести до конца начатое дело? Неужели по этому поводу не осталось горечи?
— Здесь уже ничего не поймешь. Какая-то каша. С одной стороны, Ельцин отметил, что в тяжелой ситуации я сплотил общество, добился стабильности. Подчеркнул: «В политическом смысле Примаков очень сильный премьер. Масштабная, крупная фигура». С другой — заявил, что в стратегическом плане, для экономики сейчас необходим иной человек. И назначил Сергея Степашина. А через короткое время Степашин также оказался не нужен. Сказать, что в момент отставки я не испытал смешанного чувства недоумения и протеста, значит покривить душой. Но я не держался за кресло. Не скрою, мне импонировали слова Ельцина: «Это была самая достойная отставка из всех, которые я видел. Самая мужественная».
— Ему лучше знать. Взбалмошный, своенравный, со сколькими подданными — вот бы подсчитать! — Ельцин небрежно расстался, отматывая свой «царский» срок. Интересно, за что вы великодушно согласны вписать его имя в Историю?
— Великодушие тут ни при чем. Я готов лишь констатировать вытекающий из логики факт: ну как может не войти в Историю человек, разваливший Советский Союз?
— По-вашему, Ельцин войдет в Историю с отрицательным знаком?
— Как посмотреть. Есть масса людей, которые расценивают сделанное им исключительно позитивно.
— Но не вы?
— Я считаю, что распад Советского Союза — негативная сторона деятельности Ельцина. Кто спорит: существовали огромные внутренние противоречия, приведшие к тому, что СССР оказался колоссом на глиняных ногах. Однако Ельцин все сделал, чтобы у Союза быстрее подкосились ноги. Усиленно толкал страну к развалу. Им двигал личный интерес.
— Но что-то же вы ставите Борису Николаевичу в плюс?
— Что-то ставлю. (Пауза.) Выжили…
— Большинство политиков, побывав «в сферах», начинают испытывать скепсис. Сергей Степашин, произнеся после молниеносного снятия с поста премьера высокопарную фразу: «Я был, есть и буду с президентом до конца», впоследствии сокрушался, что, находясь во власти, надо быть абсолютно циничным. А вас не посещает мысль: те, для кого порядочность и власть не антагонисты, обычно проигрывают?
— От таких рассуждений становится грустно. Если бы всегда выигрывали только злонамеренность и непорядочность, не было бы никакого прогресса. Тем не менее жизнь идет вперед. Политика сложная штука. Бывает, лидер для решения благородной задачи использует разные хитросплетения, даже элементы интриги. Я не стал бы зачислять его в циники — у последнего по определению не бывает позитивных целей. Он их приземляет, низводит до чего-то аморального, безнравственного.
— В контексте предыдущего вопроса: не стремление ли к нравственности в политике отчасти явилось путами для Горбачева? В принципе попытка руководить государством в «белых перчатках» инфантильна? — Да, инфантильна. Разумеется, надо во что бы то ни стало избегать ситуаций, когда может пролиться кровь. В этом смысле страх Горбачева перед возможной гражданской войной нравственно оправдан. Это ясно. Циником он точно не был. Но и утверждать, что вечно пребывал в «белых перчатках» не стану. Если ему было нужно, вполне обходился без них. Так, он сразу убрал из Политбюро людей, которые могли быть, мягко говоря, ему не полезны. Действовал наотмашь. Избавился как раз от тех, кто готов был претендовать на место генсека.
В развитие темы порядочности в политике хочу подчеркнуть, что у Горбачева были хорошие цели. Он искренне стремился к переменам, спешил перестроить большую страну. Но не забывайте, что в течение многих лет в СССР был накоплен специфический опыт государственного руководства. Партийные решения не всегда были честными, прямыми. Отступления от данного слова, демагогия, лавирование считались в политике нормой. Горбачев мечтал покончить со всем этим. Но к ряду своих же решений был не подготовлен, чего-то недопонимал… Да и воля, чтобы осуществить задуманное, требовалась недюжинная.
Думаю, он тянулся к нравственности в политике. Однако не это стало для Михаила Сергеевича путами. В каком-то смысле Горбачев, словно из гоголевской «Шинели», вышел из обкома партии. И хотя был прогрессивным секретарем, вдобавок закончившим юрфак МГУ, прошлое в какой-то степени довлело над ним. Став Генеральным секретарем, он в силу личных качеств не мимикрировал, а постепенно менял свою психологию. Но этот процесс не мог быть быстрым и безболезненным. И не только для Горбачева.
— Вы разделяете точку зрения, что Михаил изначально не намеревался затевать кардинальные перемены? «Процесс пошел», точнее, понесся стремглав — как вагонетка с откоса. Горбачеву оставалось только с этим смириться. Ему, не исключено, просто хотевшему улучшить социализм…
— Давайте договоримся о том, что понимать под кардинальными переменами. Если введение западной модели демократии, то Горбачев явно этого не хотел. Я полностью его тут поддерживаю, что не означает, будто претендую на особую роль в принятии стратегических решений. В отличие от Ельцина, всецело доверившегося младореформаторам, Горбачев, будучи по своим взглядам в значительной степени западником, сознавал, что нельзя сбрасывать со счетов российскую специфику, что западная модель, у которой можно много полезного позаимствовать, не является универсально привлекательной, как видится радикально настроенным соотечественникам.
Нет, ранний Горбачев не замахивался на смену формаций. Просто оттолкнулся от того, что вот так (характерным жестом показывает на горло) обрыдло, и стал искать новые подходы. Его выступления без скучных функционерских шпаргалок, оживленное общение с людьми, призывы к открытости, отказу от стереотипов, сам факт, что он шутит, не выглядит бонзой, магически действовали на слушателей, рождали предвкушение пьянящей свободы.
Горбачеву очень хотелось сделать что-то полезное в экономике, прежде всего — в знакомом ему сельском хозяйстве. Безусловно, он не стоял на месте. Начались поддержка кооперации, внедрение пусть ограниченных, но рыночных отношений. Появились первые совместные предприятия, Совет по предпринимательству при президенте СССР. Вновь заговорили о НЭПе, вспомнив ту важную роль, которую отводил ему Ленин. Тогда Горбачев и помыслить не мог выйти за рамки ленинских идей. Еще, пожалуй, считал подобное оппортунизмом.
Но он сам запустил эту великую силу — гласность. Люди перестали бояться говорить, начали рассуждать, стали опережать Горбачева в критике системы, на которую он мучительно долго не решался замахнуться. На старте Горбачев хотел лишь улучшить социализм. Однако, в конце концов, колеблясь, отступая, пришел к пониманию, что надо идти с реформами дальше. Нельзя Михаила Сергеевича рисовать одной краской. Никого нельзя. А Горбачева — особенно.
— От частного к общему. Ваша трактовка причин сбоя перестройки?
— Это слишком большая тема. Рассуждать о всех противоречиях, приведших к срыву затеянного, можно нескончаемо. Давайте остановимся на нескольких моментах, которые видятся мне особо принципиальными.
Убежден: прежде чем затевать модернизацию в обществе, следовало подумать о перестройке в партии. Приход к власти генсека-реформатора не мог не вызвать глухое сопротивление партийных функционеров. Большая часть аппарата была враждебно настроена к переменам. Даже партийные работники среднего и нижнего звена, взращенные системой, испытывали опасливое неприятие Горбачева.
При Ленине чиновничество в партии не имело никакой силы. Избранные члены руководящих органов могли участвовать в любом заседании, вплоть до Политбюро. Никаких секретных документов для этих людей не существовало, бюро перед ними отчитывалось. Однако при Сталине в партии появилась прослойка, позиционировавшая себя выше избранных членов. Всем стал заправлять, командовать аппарат. Член Центрального Комитета порой значил меньше, чем инструктор ЦК, в сравнении с которым выглядел неосведомленным. Он не имел доступа к ряду документов, зато работники общего отдела пользовались всеми материалами с грифом «Секретно». Какой-нибудь инструктор райкома, последняя «шестерка», позволял себе повадки удельного князька.
