Павел Коган - Сквозь время

Давайте после драки
Помашем кулаками:
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.

Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
Во здравие живых!

Далекий друг! Года и версты
И стены книг библиотек
Нас разделяют. Шашкой Щорса
Врубиться в лучезарный век
Хочу. Чтоб, раскроивши череп
Врагу последнему и через
Него перешагнув, рубя,
Стать первым другом для тебя.

На двадцать лет я младше века,
Но он увидит смерть мою,
Захода горестные веки
Смежив. И я о нем пою.
И для тебя. Свищу пред боем,
Ракет сигнальных видя свет,
Военный в пиджаке поэт,
Что мучим мог быть лишь покоем.

Я мало спал, товарищ милый!
Читал, бродяжил, голодал…
Пусть: отоспишься ты в могиле —
Багрицкий весело сказал.
Но если потная рука
В твой взгляд слепнет «бульдога» никелем —
С высокой полки на врага
Я упаду тяжелой книгой.

Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь?
Какие люди возметнутся
Из поражений и побед?
Второй любовью Революции
Какой подымется поэт?

А туча виснет. Слава ей
Не будет синим ртом пропета.
Бывает даже у коней
В бою предчувствие победы…

Приходит бой с началом жатвы.
И гаснут молнии в цветах.
Но молнии — пружиной сжаты
В затворах, в тучах и в сердцах…

Наперевес с железом сизым
И я на проволку пойду,
И коммунизм опять так близок,
Как в девятнадцатом году.

…И пусть над степью, роясь в тряпках,
Сухой бессмертник зацветет
И соловей, нахохлясь зябко,
Вплетаясь в ветер, запоет.

Как в строгой анкете —
скажу не таясь —
начинается самое
такое:
мое родословное древо другое —
я темнейший грузинский
князь.
Как в Коране —
книге дворянских деревьев —
предначертаны
чешуйчатые имена,
и
ветхие ветви
и ветки древние
упирались терниями
в меня.
Я немного скрывал это
все года,
что я актрисою-бабушкой — немец.
Но я не тогда,
а теперь и всегда
считаю себя лишь по внуку:
шарземец.
Исчерпать
инвентарь грехов великих,
как открытку перед атакой,
спешу.
Давайте же
   раскурим
     эту книгу —
я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
   и я без вериг:
я отшиб по звену
   и Ницше,
     и фронду,
и пять
материков моих
   сжимаются
кулаком Ротфронта.
И теперь я по праву люблю Россию.

Дуют ветры дождевые
над речной осокой.
Щорса цепи боевые
держат фронт широкий.
Над хатами тучи дыма
смертельной отравы,
меж бойцами молодыми
побурели травы.
За спиною батальона
Белошицка хаты,
где в заре огнистой тонут
тополи крылаты.
Крайний тополь в зорях ярых
по грудь утопает…
Из-за дыма, из-за яра
банда наступает.
Загустело небо хмурью,
ветер всполошился…
Пулеметчики Петлюры
строчат Белошицы.
За кустом, где листьев ворох,
Щорс приникнул к «цейсу»,
больно руки жгут затворы
у красноармейцев.
Шевеля со злобой просо,
пули ближе рылись…
Пулеметчик вражий косит,
из окопа вылез,
Туч лохматая папаха,
где лесок простерся…
Кровью вышита рубаха
командира Щорса.
Дыма горькая отрава,
ветер опаленный…
Щорс лежит на красных травах
будто на знаменах.
Поднята порывом мести
штурмовая лава!
Имя Щорса звало песней
и в глазах пылало.
И пошли бойцы за песней,
Щорсовы герои,
шли, смыкаясь строем тесным
в пулеметном вое,
по росистому болоту,
сквозь огонь проклятый…
Захлебнулись пулеметы —
петлюровцы смяты!
Поскакали сквозь туманы
до Польши бандиты…
На задымленной поляне
Щорс лежит убитый.
Грустный тополь наклонился
со знаменем вместе,
под которым Щорс рубился
за Родину-песню.
…Это имя в бой водило,
этот зов не стерся —
смелый голос командира
Николая Щорса!

Друг заветный! Нас не разлучили
ни года, идущие на ощупь,
и ни расстояния-пучины
рощ и рек, в которых снятся рощи.
Помнишь доску нашей черной парты —
вся в рубцах, и надписях, и знаках,
помнишь, как всегда мы ждали марта,
как на перемене жадный запах
мы в окно вдыхали. Крыши грелись,
снег дымил, с землей смешавшись теплой,
помнишь — наши мысли запотели
пальцами чернильными на стеклах.
Помнишь столб железный в шуме улиц,
вечер… огоньки автомобилей…
Мы мечтали, как нам улыбнулись,
только никогда мы не любили…
Мы — мечтали. Про глаза-озера.
Неповторные мальчишеские бредни.
Мы последние с тобою фантазеры
до тоски, до берега, до смерти.
Помнишь — парк. Деревья лили тени.
Разговоры за кремнями грецких.
Помнишь — картами спокойными. И деньги
как смычок играли скрипкой сердца.
Мы студенты. Вот семь лет знакомы
мы с тобою. Изменились? Каплю.
Все равно сидим опять мы дома,
город за окном огнится рябью.
Мы сидим. Для нас хладеет камень.
Вот оно, суровое наследство.
И тогда, почти что стариками,
вспомним мы опять про наше детство.