Павел Коган - Сквозь время

Друг заветный! Нас не разлучили
ни года, идущие на ощупь,
и ни расстояния-пучины
рощ и рек, в которых снятся рощи.
Помнишь доску нашей черной парты —
вся в рубцах, и надписях, и знаках,
помнишь, как всегда мы ждали марта,
как на перемене жадный запах
мы в окно вдыхали. Крыши грелись,
снег дымил, с землей смешавшись теплой,
помнишь — наши мысли запотели
пальцами чернильными на стеклах.
Помнишь столб железный в шуме улиц,
вечер… огоньки автомобилей…
Мы мечтали, как нам улыбнулись,
только никогда мы не любили…
Мы — мечтали. Про глаза-озера.
Неповторные мальчишеские бредни.
Мы последние с тобою фантазеры
до тоски, до берега, до смерти.
Помнишь — парк. Деревья лили тени.
Разговоры за кремнями грецких.
Помнишь — картами спокойными. И деньги
как смычок играли скрипкой сердца.
Мы студенты. Вот семь лет знакомы
мы с тобою. Изменились? Каплю.
Все равно сидим опять мы дома,
город за окном огнится рябью.
Мы сидим. Для нас хладеет камень.
Вот оно, суровое наследство.
И тогда, почти что стариками,
вспомним мы опять про наше детство.

Я видел, как рисуется пейзаж:
сначала легкими, как дым, штрихами
набрасывал и черкал карандаш
траву лесов, горы огромной камень.
Потом в сквозные контуры штрихов
мозаикой ложились пятна краски,
так на клочках мальчишеских стихов
бесилась завязь — не было завязки.
И вдруг картина вспыхнула до черта —
она теперь гудела как набат.
А я страдал — о, как бы не испортил,
а я хотел — еще, еще набавь!
Я закурил и ждал конца. И вот
все сделалось и скушно и привычно.
Картины не было — простой восход
мой будний мир вдруг сделал необычным.

Картина подсыхала за окном.

От рожденья он не видел солнца.
Он до смерти не увидит звезд.
Он идет. И статуй гибких бронза
смотрит зачарованно под мост.
Трость стучит слегка. Лицо недвижно.
Так проходит он меж двух сторон.
У лотка он покупает вишни
и под аркой входит на перрон.
Поезда приходят и уходят,
мчит решетка тени по лицу.
В город дикая идет погода
тою же походкой, что в лесу.
Как пред смертью — душным-душно стало.
И темно, хоть выколи глаза.
И над гулким куполом вокзала
начался невидимый зигзаг.
Он узнал по грохоту. И сразу,
вместе с громом и дождем, влетел
в предыдущую глухую фразу —
поезд, на полметра от локтей.
А слепой остался на перроне.
И по скулам дождь прозрачный тек.
И размок в его больших ладонях
из газеты сделанный кулек.
(Поезд шел, скользящий весь и гладкий,
в стелющемся понизу дыму.)
С неостановившейся площадки
выскочила девушка к нему.
И ее лицо ласкали пальцы
хоботками бабочек. И слов —
не было. И поцелуй — прервался
глупым многоточием гудков.
Чемодан распотрошив под ливнем,
вишни в чайник всыпали. Потом
об руку пошли, чтоб жить счастливо,
чайник с вишнями внести в свой дом.
……………
И, прикуривая самокрутку,
у меня седой носильщик вдруг
так спросил (мне сразу стало грустно):
«Кто еще встречает так сестру?»
Только б он соврал, старик носильщик.

Мы стоим с тобою у окна,
смотрим мы на город предрассветный.
Улица в снегу как сон мутна,
но в снегу мы видим взгляд ответный.

Это взгляд немеркнущих огней
города, лежащего под нами.
Он живет и ночью, как ручей,
что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет
от востока по маршруту станций —
принесет на крыльях самолет
новый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.
Наши будни — это только дневка,
чтоб в бою похолодеть сердцам,
чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,
чтоб героем стал товарищ каждый,
чтобы мир стал больше и синей,
чтоб была на песни больше жажда.

Как смертникам жить им до утренних звезд,
и тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
и всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
в ноздри вобрав кокаина,
офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
подбирая по буквам вина.
Первое пили борщи Бордо,
багрового, как революция,
в бокалах бокастей, чем женщин бедро,
виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер —
под маузером все есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
цифры полков на манжете.
Офицеры знали — что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, мессия.)
Пустые до самого дна глаза
знали, что ночи — остаток.
И каждую рюмку — об шпоры, как залп
в осколки имперских статуй.
Вошел
   человек
     огромный,
       как Петр,
петроградскую
   ночь
     отряхнувши,
пелена дождя ворвалась с ним.
     Пот
отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне, —
«Мой дом — это звезды и ветер…
О черный, проклятый России снег —
я самый последний на свете…»
Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
воздвигнутся он на мраморе плит
как памятник и как совесть.
Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —
что слышно стало:
   пуст
     город.
И вдруг, словно эхо, — в дале-о-оких ночах
его поддержала «Аврора».