Верность собственным принципам вознаградилась популярностью группы. И я ждал: теперь-то эта популярность, наоборот, поможет отстаивать мои принципы и дальше. Особенно в спорах с директором интерната Валентиной Николаевной Тазикеновой. Не тут-то было…
Претензий ко мне со стороны Валентины Николаевны к марту 1988 года накопилась масса. Сейчас, когда нас с ней уже ничего не связывает, я пытаюсь объективно, без былых обид, разобраться в ее придирках. Они были достаточно разные. Одни — справедливые, наверное. Это когда нам с Пономаревым пенялось за выпивки.
Слава Пономарев жил тогда в интернате. Там целая перегородка этажа, несколько комнат, пустовали, одну из них оборудовали под общежитие — и Слава в ней поселился.
Иногда мы с ним отрывались. Получим зарплату (а тогдашнему финансовому положению моему — не позавидуешь! Мама была уже на пенсии — и домой вроде денег надо, и дискотеку оборудовать, и…) — так вот получим зарплату, что-то скроим, возьмем коньячку — и сидим, тоску разгоняем. Что-то вспоминаем. Строим планы на будущее. Откровенничаем. Мы с Пономаревым ничего друг от друга не скрывали. Вот за эти отрывы нам и доставалось от Тазикеновой:
— Почему там пьете?! Детское заведение — не положено!
Я говорю:
— Мы же одни, без детей. Дети сами найдут, где выпить.
Нет, нельзя, и все! В принципе, она права.
Другие ее претензии ко мне я хоть и не принимал, но мог понять, что это претензии не педагога, а чиновника, приставленного к педагогике, с которого в верхах постоянно что-то спрашивали, что-то требовали, а помогать — деньгами, разумеется — и не думали. Поэтому понимаю, откуда шло требование Тазикеновой, чтобы я работал не с одним солистом — Шатуновым, а набрал бы себе минимум — хор. Она постоянно подчеркивала, что семьдесят рублей мне платят не за Шатунова, а за то, чтобы я работал с тремя группами по 15 человек. Им нужен был охват. А мне — один солист, но классный. Это несовпадение интересов шло от интернатской бедности, запущенности. Да что б с каждым ребенком только один взрослый работал?! Да что б его индивидуальные способности развивал? Не было на это у наробраза денег.
Затею сделать из меня хоровика Тазикенова, в конце концов, оставила. После первых интернатских дискотек она увидела, что «Ласковый май» — это не просто амбиция какого-то Кузи, а дело, полезное всему детдому. Мы же для всех работали… Дети под музыку отдыха ли, танцевали. Кроме того, и Тазикенову спасали, когда нужно было заткнуть дыры в многочисленных смотрах художественной самодеятельности и фестивалях, не посрамить «чести интерната».
Но это не означало, что Валентина Николаевна оставила меня в покое. Денег на группу не выделялось, а спрос с меня возрастал. Приходилось на пупе вертеться, чтобы из нашего дохлого аппарата выдоить мало-мальски приличный звук. Но музыкальных эстетов из руководства этот звук не удовлетворял. Доходило до курьезов.
Однажды Тазикенова решила разобраться, почему мы стали работать не вживую, а под фонограмму.
Я ее спрашиваю:
— А вы хоть копейку вложили на развитие группы, на то, чтобы мы могли без «фанеры» работать?
— Двадцать тысяч вложила…
А эти двадцать тысяч, причем безналиком, выделил мне бывший директор интерната, когда я там еще до армии работал. Я аппарат купил — и в армию ушел. Пришел, а все уже раскурочено, кто-то от души помузицоровал… Пришлось свои зарплаты вбухивать в это дело. 70 рублей получу — и почти все «на развитие группы». То радиодетали купить надо, то провода, то лампочки, то на оформление дискотеки. Но кому докажешь, что моих семидесяти недостаточно для хорошего, чистого звука, для работы без «фанеры»… Тазикенова приказывает:
— Никаких фонограмм! Будет фестиваль — я специально проверю. Только попробуйте честь интерната своей фальшивкой опозорить.
Вот и фестиваль, как бельмо на глазу. Он проходил у нас в «инкубаторе» и гордо назывался «Слет детских домов». Подошло время нашего выступления, и я поставил «фанеру». Иначе не выступить! Просто технически невозможно!
А у нас люди не понимают, что фонограммы бывают разные. Что не все — халтура. Что есть «фанера» «минус один». То есть только музыка, а голос не записан. Голос, как положено, — через ревер и в портал, если то безобразие, где мы выступали, можно назвать порталом.
…Выступаем. Появляется Тазикенова. Начинает возмущаться.
— Сережа, я же просила… Нельзя так! Почему он не поет? Почему обман?
Я молча остановил фонограмму, а Шатунов продолжал петь без музыки.
Однажды, это было в марте 1987 года, готовился районный смотр художественной самодеятельности. Мне сказали:
— Кузя, от вас нужна песня…
Нужна, так нужна. Мы с Юркой подготовили «Тающий снег», «Лето» и премьеру «Метели». Приезжаем на смотр, а он, оказывается, посвящен очередной годовщине Лукича, нашего незабываемого Ленина. А мы — со своим «Тающим снегом»… Привет Лукичу!
Но «Тающий снег» мы еще исполнили. И «Лето» исполнили. А премьера «Метели» так и не состоялась. Нас попросту вышвырнул» со сцены.
Для Тазикеновой тот смотр стал последней каплей терпения. Сначала ее голос, сдерживающий гнев, несся от судейского столика:
— Ну, хоть 4 балла поставьте… Хоть З… Хотя бы за голос… Детдомовский ведь мальчишка… А с этими песнями я разберусь!
Потом она подошла ко мне:
— Сережа, что за ерунду вы спели? Есть столько хороших песен, задорных, пионерских. Почему вы только свое поете? Я ведь вас предупреждала: все тексты мне на стол, на проверку. Не послушались… Теперь на себя пеняйте! Завтра на работу можете не приходить. Вы уволены.
Уволен, так уволен! Я не шибко огорчился. Без работы, знал, не останусь: предложений о сотрудничестве было достаточно… Знал так же, что Шатунов, что бы ни случилось, не покинет меня…
Я полностью перебрался в ДК «Орбита». И с головой погрузился в организацию дискоклуба. Шатунов на лето уехал в свой Тюльган. Когда же начался учебный год, мне неожиданно позвонила из интерната № 2 замдиректора по культурно-массовой работе (кажется, такая у нее должность была) и сказала:
— Кузя, приходи… Снова поработаем… А кто старое помянет…
Я не стал ломаться. Чиркнул в своем блокнотике на память: «12.09.87 — Второй день рождения «ЛМ»- и отправился к Юрке Шатунову. От ставки в интернате я отказался и из ДК «Орбита» увольняться не стал. Решил, что так в интернате мне будет повольготнее,
Мы репетировали новые песни, Я по-прежнему проводил дискотеки для ребятишек. И какое-то время Тазикенова меня не доставала. Относительно спокойный период длился аж до февраля 1988 года. А в феврале произошло два заметных для судьбы «ЛМ» события…
