а вторая – с
Отречемся от старого мира…
Курьезно. Но, честное слово, это так.
Размер получается у меня в результате покрытия этого ритмического гула словами, словами, выдвигаемыми целевой установкой (все время спрашиваешь себя: а то ли это слово? А кому я его буду читать? А так ли оно поймется? И т. д.), словами, контролируемыми высшим тактом, способностями, талантом.
Александра Алексеевна Маяковская:
Однажды он сказал мне:
– На столе у меня на клочках бумаги и на папиросных коробках записаны слова и строчки стихов, которые мне нужны, – не убирайте и не выбрасывайте их.
Владимир Владимирович Маяковский. Из выступлений, 1929 г.:
Я хожу по улицам и собираю всякую словесную дрянь, авось через семь лет пригодится! Эту работу по заготовке сырья надо проделывать постоянно, по принципу восьмичасового рабочего дня, а не в минуты отдыха.
Петр Васильевич Незнамов:
Однажды, играя в городки в Пушкино, он успел сделать запись даже между двумя ударами палкой. Пиджак его остался в комнате, блокнота с ним не было, и он нацарапал эту заготовку углем на папиросной коробке.
Владимир Владимирович Маяковский. Из книги «Как делать стихи», 1926 г.:
Хорошую поэтическую вещь можно сделать к сроку, только имея большой запас предварительных поэтических заготовок. <…>
Все эти заготовки сложены в голове, особенно трудные – записаны.
Способ грядущего их применения мне неведом, но я знаю, что применено будет все.
На эти заготовки у меня уходит все мое время. Я трачу на них от 10 до 18 часов в сутки и почти всегда что-нибудь бормочу. Сосредоточением на этом объясняется пресловутая поэтическая рассеянность.
Работа над этими заготовками проходит у меня с таким напряжением, что я в девяноста из ста случаев знаю даже место, где на протяжении моей пятнадцатилетней работы пришли и получили окончательное оформление те или иные рифмы, аллитерации, образы и т. д. <…>
Эта «записная книжка» – одно из главных условий для делания настоящей вещи.
Об этой книжке пишут обычно только после писательской смерти, она годами валяется в мусоре, она печатается посмертно и после «законченных вещей», но для писателя эта книга – все.
Только присутствие тщательно обдуманных заготовок дает мне возможность поспевать с вещью, так как норма моей выработки при настоящей работе это – 8–10 строк в день.
Поэт каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления.
Раньше я так влезал в эту работу, что даже боялся высказывать слова и выражения, казавшиеся мне нужными для будущих стихов, – становился мрачным, скучным и неразговорчивым.
Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой-то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я «не мужчина, а облако в штанах». Сказав, я сейчас же сообразил, что это может пригодиться для стиха, а вдруг это разойдется изустно и будет разбазарено зря? Страшно обеспокоенный, я с полчаса допрашивал девушку наводящими вопросами и успокоился, только убедившись, что мои слова уже вылетели у нее из следующего уха.
Через два года «облако в штанах» понадобилось мне для названия целой поэмы. <…>
Улавливаемая, но еще не уловленная за хвост рифма отравляет существование: разговариваешь, не понимая, ешь, не разбирая, и не будешь спать, почти видя летающую перед глазами рифму.
Юрий Карлович Олеша:
Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.
– Пожалуйста, – сказал он с серьезной деловитостью. – Какую?
– Медикамент и медяками.
– Рубль.
– Почему же так мало? – удивился я.
– Потому что говорится «медикаме́нт», с ударением на последнем слоге.
– Тогда зачем вы вообще покупаете?
– На всякий случай.
Николай Николаевич Асеев:
– Асейчиков! Продайте мне строчку!
– Ну, вот еще, торговлю затеяли!
– Ну, подарите, если забогатели; мне очень нужна!
– Какая же строчка?
– А вот у вас там в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве».
– А куда вам ее?
– Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!
– Ладно, берите, пользуйтесь.
Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке, гораздо позже написанных.
Лев Осипович Равич:
Помню, как он очень ясно говорил о том, что, читая, надо всматриваться в отдельные слова, сортировать и запоминать их.
Алексей Елисеевич Крученых:
У него есть такие странные слова, что мы даже не знаем, откуда они. Например, у него в одном журнале («Бой» или «Крысодав», не помню) были к рисункам четверостишия. Вся страница была его, и они были даже без подписи. Там есть такая строка: «Успокойтесь жизнь малина лампопо». Что такое «лампопо»? Есть «Лимпопо» у Чуковского, это река в Африке, а «лампопо», оказывается, есть в словаре Даля. Я как-то разговаривал с Л. А. Кассилем. Он сказал, что написал вещь, где одна лисица говорила, что растерзала дичь «по-по-лам, по-по-лам, лам-по-по, лам-по-по». «Я думал, – сказал Кассиль, – что это я сочинил, а оказывается, это есть у Маяковского и в словаре Даля…» У Даля сказано, что это перестановка слова по-по-лам, лам-по-по. При игре в карты оно означает, что взятки взяли пополам, или оно означает легкий напиток: пополам лимонад и еще какая-нибудь вода. «Из малины – лампопо». С Маяковским осторожно надо быть. У него можно встретить такое слово, что на первый взгляд оно покажется диким, а оказывается, он взял это слово у какого-нибудь писателя или из словаря.
Давид Давидович Бурлюк:
Любил разговаривать, расспрашивать. Позже, много позже, у него стали появляться и записные книжечки; туда Владимир Владимирович заносил карандашиком или же «фаунтен-пеном» рождавшееся в нем. Любил задавать вопросы «ученым» людям.
Лев Абрамович Кассиль. В записи Григория Израилевича Полякова:
Носил с собой две-три записные книжки.
Лили Юрьевна Брик. В записи Григория Израилевича Полякова:
Писал с орфографическими ошибками, что зависело от того, что мало учился в средней школе, мало читал, часто писал фонетически, например, рифма «узнаф» вместо «узнав» к слову «жираф».
Владимир Владимирович Тренин (1904–1941), сотрудничал как критик с журналом «Новый ЛЕФ», литературовед, знакомый В. Маяковского:
