Один Селезнев ходил с головой, откинутой назад, улыбаясь, обнажая верхние резцы зубов.
— Попом тебе, Антошь, быть, — говорил Кубдя.
— А тебе грешником.
Однажды прискакал верхом Емолин. Он радостно потряс всем руки, а Кубдю похлопал по плечу:
— Живешь, парень? Я вас, подлецов, в люди вывел. Молиться на меня должны.
— Достроил амбары-то? — спросил Кубдя.
Емолин закрыл глаза и помотал головой:
— Пока достроишь с вашим братом, нижний ряд сгниет. Ну, и времена! И что такое деется, никак я не пойму. Спятил народ, что ли? И смешно и дико смотреть-то…
— А ты поменьше смотри.
— Неужто нельзя?
Емолин плюнул и лукаво хихикнул:
— Я, ведь, хозяин. Мне любопытно, как люди жисть устраивают, я и смотрю.
— Ты помогай.
— Ну, от нашей помоги вшами изойдешь. Тут инова калибра человек требуется. Я вот метаюсь-метаюсь, езжу-езжу и никак не пойму — какой тут человек надобен. Режут друг друга, жгут и все ждут кого-то, а?
Емолин подтянул подпругу и залез в седло:
— А у вас тут слобода! Кто хошь, приезжай. Вот они какие нонешние-то разбойнички, видал ты их! Чудно живете, парни, чудно!
— Бегут, бают, колчаковские-то войска!.. Чуть ли не Омск взяли. Вся земля под Советской властью, паре, будет, во-о!..
Маленький веснущатый Беспалых даже присел на корточки, словно не мог выдержать такой мысли. Горбулин кормил из черепка белобрюхого щенка молоком. Щенок мотал мордой, белые брызги летели вокруг, сползали по мягкой шерсти. Между возами ходили мужики с тоскливыми и озабоченными лицами, в бору звенели топоры, ржали лошади.
— Где зимовать-то придется, — сказал Горбулин, похлопывая щенка по спине. — Одуреешь без работы-то. Мается-мается народ и сам не знат пошто.
— Знал бы — так и не маялся. Анненков-то близко.
— Лихоманка его дери, сломит и он шею!
— А там уж как придется. Либо он, либо мы — кому-нибудь придется.
— Чернь-то большая, уйдем.
— С пулей далеко не уйдешь. Им ведь английского пороху не жалко.
Беспалых удивленными глазами посмотрел в тайгу и со злостью вскричал:
— И как только английский мужик смотрит, зачем таку пакость позволят. Добро бы наша темень была, а то ведь у них, бают, и неученых-то нет.
— Врут! — сказал Горбулин с убеждением. — Не может быть, чтоб неученых не было; дураков везде много. А посылают снаряжение и морочат, што, дескать, охотиться народу надо.
— Из винтовок-то?
— Из винтовок на медведя, а там в прочего зверя.
— Обмундированье-то как, а?
Горбулин озадаченно посмотрел Беспалому в лицо.
— А это уж их дело, не знаю!..
Подошел Кубдя, немного вялый, с тревожным беспокойством на корявом лице.
— Собирай монатки-то, — сказал он.
Беспалых вскочил.
— Уходим, что ли? Я, сказывал, Анненков близко.
Кубдя поправил пояс. Патронташ и револьвер как-будто стесняли его.
— Никуда не уходим. Мы тут будем. Бабы с возами уйдут… от греха дальше. А нам, коли придется, так в белки надо…
— По другому следу?
Беспалых крепко уперся в землю и свистнул:
— Вот плакались работы нету!..
Между возами шла спокойная широкая фигура Селезнева. Он хозяйственным взглядом окидывал телеги и рыдваны и, как поторапливал раньше при молотьбе, немного покрякивая, так и теперь торопил:
— Собирайся, крещеные, собирайся. Эку уйму лопотины-то набрали.
Какая-то старуха в грязном озяме всплакнула:
— Жалко ведь барахлоть, Антон Семеныч.
— Так… так… — сказал Селезнев.
Горбулин довольным голосом произнес:
— Ай-да, большак!..
Через час по узким таежным тропам, подпрыгивая на корнях, тянулись в черни ирбитские телеги, трашпанки, коробки. Пищали ребятишки, в коробах гоготала птица, мычали привязанные за рога к телегам на веревках коровы, а мохноногие, пузатые лошаденки все тащили и тащили телеги. Поспевала земляника и пахло ей тихо и сладостно. Как всегда, чуть вершинами шебуршали кедры. А внизу, на далекие версты в тропах ехали люди; плакали и перекликались на разные голоса, как птицы.
Человек триста партизан пошли за обозами, на Золотое озеро; на елани осталось не больше сотни. Ушедшие были вооружены пистонами, дробовиками, а оставшиеся — винтовками. Расставили сторожевые посты, часовых и по тайге секреты. Стали ждать.
— Доволен? — спросил Кубдя у Селезнева. — Али еще скребет?
— Как-нибудь проживем, — ответил Селезнев, ухмыляясь.
— Вот и благословили тебя. Должон доволен быть.
В голосе у Кубди слышилось раздражение.
— Не жалуюсь. А кабы и пожалился — какая польза?
— Будто новрожденный ты, ступить не знашь куды.
Селезнев вскинул взгляд поверх головы Кубди и повел рот вбок.
— Слышал ты, — сказал он смягчающе, — Улея-то в персть легла.
Беспалых одурело подскочил на месте:
— Сожгли?..
— Спалили, — ответил просто Селезнев, вынимая кисет. — Ладно бабу во-время увез. Повесили бы. Озлены они на меня.
— Придут седни.
Селезнев завернул папироску, прытко повел глазами и слегка прикоснулся рукой до Кубди.
— Седни не будут, помяни мое слово. А Улея-то только присказка, притча-то потом будет.
Он разослал шинель на землю.
— Ложись, отдохни.
И, положив свое тело на землю, он углубленным, тягостным голосом проговорил:
— Самое главное — не надо ничему удивляться. А там уже и гнести нечему тебя будет, а, Кубдя? Ты как думаешь?
— Я вот думаю, — сказал Кубдя, — что у нас пулеметов нету, а у них три. Покосят они нас.
— Они укоротят, — с убеждением проговорил Горбулин.
Селезнев сорвал травку и начал ее разглядывать.
— Мала, брат, а так можно брюхо лошади набить, беда! — сказал он с усмешкой. — Ноне травы добрые. Оно, конешно, у кого косилка есть, лучше чем литовкой. А я так морокую, что в кочках-то с машиной не поедешь, Кубдя?
Кубдя тоже ухмыльнулся:
— Не поедешь, Антон Семеныч.
Селезнев утомленно закрыл глаза.
— А и устал я в эти дни. Будто тысчу лет прожил. Ты, Кубдя, хиреть начал.
— Во мне-то и никогда жиру не было.
— Это плохо. Без жиру, как без хлеба. Завсегда запасы надо иметь.
Он прикрыл лицо картузом и крупно зевнул.
— Добро в горе хоть гнусу нету. А-то б заели.
И, чуть-лишь прикрыв глаза, сонно захрапел…
Через два дня, поутру, партизаны встретились с атамановцами у Поневеских ворот. Поперек речки Буи лежит восемь громадных камней. Среди них с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь белыми блестящими лапами кверху. У левого берега вода спокойнее; здесь даже можно проскользнуть на лодке. Вверх дальше по Буе — горы, похожие на киргизские малахаи из зеленого бархата, а внизу речная заливная равнина. Партизаны спускались по реке, а атамановцы поднимались кверху.
