Профсоюзная работа развивалась, все лучше организовывались строительные рабочие Кракова. Зато мои личные дела складывались все хуже. Я не могла найти никакой работы. О школе не могло быть и речи, о работе в каком-нибудь учреждении — тоже. Когда я хлопотала о месте работницы на табачной фабрике, мне ответили, что фабрике нужны работницы, а не агитаторы. Мой муж тоже уже нигде не мог найти работы. Предприниматели боялись его: они знали, что он не упустит ни одного случая выступить в защиту прав рабочих. Он руководил двумя забастовками строительных рабочих, проводил большую забастовку на кирпичном заводе, выступал на десятках собраний и митингов.
Этого было достаточно — его решили уничтожить.
Мы были в безвыходном положении и решили уехать. Об этом велись долгие разговоры. Каменщики хотели, чтобы мы работали как платные служащие союза. Мы отказались. Тогда они пришли с другим предложением:
— Оставайтесь. Одних каменщиков в Кракове около трех тысяч, не считая кирпичников и помощников. В каждой семье вы проведете один день. Это пустяки, всякий может позволить себе на один день пригласить троих гостей. На каждого придется не больше чем один раз в несколько лет.
Предложение было заманчивое — кочевая жизнь среди семей каменщиков, — но, разумеется, неприемлемое.
Я воспользовалась помощью отца, и мы переехали в Варшаву.
Довольно скоро после приезда в Варшаву я получила место в союзе польских учителей.
Это был большой профессиональный союз, объединявший учителей начальных школ. В него входило несколько десятков тысяч человек. Союз, кроме организационной работы, занимался и издательской деятельностью. Помимо профессиональных педагогических журналов, издавалось несколько журналов для детей и молодежи. Я и попала в редакцию этих журналов. Работала я там с 1934 по 1938 год сначала в качестве корректора, а потом одним из редакторов.
Это была приятная, осмысленная работа. Наши журнальчики выходили огромными — по польским масштабам — тиражами. Их читали деревенские дети, дети рабочих. Конечно, журнальчики были очень далеки от того, что нам хотелось бы дать детям, но приходилось считаться с цензурой (особенно строгой, когда дело касалось изданий для детей и молодежи), со школьными программами, с давлением нераздельно господствующего в школе духовенства. Я старалась печатать как можно больше рассказов о жизни крестьян и рабочих; старалась сказать как можно больше правды. С невероятным трудом удавалось иногда протащить что-либо. Когда мы выпустили номер, в котором были две статейки о детях Советского Союза, пресса начала против нас целую кампанию, и дело дошло до большого судебного процесса.
Польское правительство все явственней шло по пути реакции, по пути к фашизму, все сильнее старалось разгромить общественные организации.
Было решено уничтожить профессиональные союзы. Наиболее слабой точкой сочли союз учителей, объединявший не рабочих, а всегда очень покорную, очень послушную интеллигенцию. Началось с того, что в союз была послана комиссия, которая должна была вскрыть какие-то якобы имевшие место злоупотребления.
Комиссия сидела несколько дней, и по городу стали распространяться слухи, что правительство распускает правление союза, избранное учителями, и назначает комиссара.
Я спрашивала членов правления, что они об этом думают. Они пожимали плечами, они не верили, что это возможно. Они никогда не боролись с правительством и были уверены в своей силе: еще бы! больше шестидесяти тысяч членов организации!
Назавтра после того дня, когда комиссия закончила свое обследование, мы с Яськой, моей товаркой по редакции, собрались ехать на работу. Нас провожал мой муж.
— Ну, а что будет, если нам дадут комиссара? — вдруг спросила я, хотя сама не верила в такую возможность.
— Вы должны тогда устроить «оккупационную» забастовку, — сказал Марьян.
И на этом мы расстались.
От трамвайной остановки до здания союза учителей было несколько шагов. Внизу нас остановил бледный, перепуганный швейцар:
— Комиссар пришел.
Мы, как сумасшедшие, кинулись наверх. Оказалось, что комиссар с целой толпой помощников явился в восемь часов утра и приступил к работе.
Из редакции я позвонила в типографию:
— Не может ли кто-нибудь из вас прийти сюда?
Через минуту явился один из работников типографии, пожилой худощавый рабочий, больной от отравления свинцом.
— Я не знаю, как вы. Для себя я не вижу другой возможности — или сейчас же уйти с этого места, или устроить забастовку.
— Если работники умственного труда прекратят работу, мы не задумаемся ни на минуту.
Мы помчались в другой корпус, где помещалась контора правления союза.
— Что будет?! Разорение! Несчастье! Столько лет работы, такая организация! Все пропало! — со слезами и дрожью в голосе сказал нам заместитель председателя союза.
— Вы не будете защищаться?
— Какая же может быть защита? Все пропало.
— А мы, сотрудники, не намерены уступать. Мы устраиваем забастовку.
Старик расплакался.
— Никогда в жизни я вам этого не забуду, но этого нельзя делать! Вы погубите и себя и нас!
— Ведь вы же сами говорите, что все пропало. А мы попробуем…
Он пытался говорить еще что-то, но мы его не слушали. Мы с Яськой телефонировали во все отделы:
— Через пять минут собрание сотрудников в помещении переплетной!
И через пять минут триста человек собрались в самом большом зале нашего здания. Служащие, машинистки, наборщики, переплетчики, швейцары, уборщицы — все. Большинство этих людей я видела впервые в жизни. Сидя в редакции, я имела дело собственно только с наборщиками.
Я встала на стул. Я сознавала всю важность этой минуты. Дело было не только в защите союза учителей. Покушение правительства на союз польских учителей было первым ударом по профсоюзам. И я знала, что если правительству удастся победить на этом участке, оно со всей силой обрушится на рабочие организации.
Я знала, что если сейчас у меня не получится, все пропало.
Говорила минут пять. От бешенства сжималось горло. Я вся дрожала.
— Кто еще хочет высказаться?
— Никто.
— Так, может быть, проголосуем? Кто за забастовку?
Триста рук поднялись вверх.
Мы тут же избрали забастовочный комитет из четырех человек, в числе которых оказалась и я. Обсудили, как надо держаться. После этого мы с Яськой пошли в мою маленькую редакционную комнатку. Остальные направились в свои канцелярии и цеха.
Позвонил телефон. Правление.
— Просим вас немедленно прекратить забастовку.
