Мы часто исходим из того, что сейчас якобы нет смысла сомневаться во все возрастающем значении, которое приобретает гуманистическая проблематика в современной науке. Однако это верно лишь как теоретический принцип или идеал. Реальность жизни науки, если брать ее существенные фрагменты (и не только в прикладных, но и фундаментальных направлениях), бывает далекой от этого принципа или идеала и тем более от следования им на практике. Поэтому имеет значение постоянное возвращение к гуманистической проблематике: поступать так, как будто бы все начинается сначала. И надо сказать, что для новых поколений ученых так во многих случаях и предстают вопросы, связанные с "человеческим измерением" науки. Тот, кто непосредственно работает с коллективами ученых, может со всей определенностью сказать, что высокие идеалы гуманизма, культурные аспекты науки — это то, о чем многие думают лишь, так сказать, в свободное от работы время. И это требует постоянного внесения гуманистической проблематики в основание науки.
Если попытаться коротко определить главную социальную проблему данного этапа, прямо связанную с требованиями новой, "высокой", как ее называют, технологии, то ответ может звучать так: «высокое соприкосновение». Эта терминология из лексикона компьютерной технологии получает, таким образом, более широкий смысл: чем выше уровень технологии производства и всей человеческой деятельности, тем выше должна быть и ступень развития общества, самого человека в их взаимодействии с природой, новая цивилизация и новая гуманистическая культура, исходящая из того, что человек — самоцель общественного развития. "Высокое соприкосновение" новой технологии с обществом, человеком и природой становится сегодня уже не просто жизненной необходимостью, но и непременным условием как эффективного применения этой технологии, так и самого существования общества, человека и природы. Все это ставит новые проблемы перед современной цивилизацией, побуждая изменить в ней существующие приоритеты. С этим выводом я вышел на политическую арену в годы перестройки. Он может показаться неактуальным сейчас, когда в результате неразумно осуществляемых реформ наука в России попросту гибнет.
И все же надо не забывать о необходимости развития ценностных оснований науки, ее нового синтеза с человеком и гуманизмом, того, что мы называем этикой науки, предполагающей более строгое регламентирование, регулирование научных исследований человека, в том числе введение того, что можно было бы обозначить как определенные запреты. Пусть они будут временные, но до тех пор пока мы не узнаем человека лучше, мы не должны бездумно вторгаться в некоторые особенности его физиологического функционирования, генетики. В противном случае мы можем нанести ему, как считают многие ученые, непоправимый вред просто по невежеству, которое неизвестно кто и как будет оправдывать. И как бы ни называлась такая позиция, я лично не знаю, что ей можно противопоставить в гуманистическом плане.
На этой концептуальной основе я и мои коллеги уже давно стали говорить об этико-гуманистических регулятивах научного познания, вособенности, когда речь идет об исследовании человека, об экспериментах на нем, изменении его биологической природы, что обещает нам неоевгеника. В связи с этим исследуются концепции биоэтики, этики генетического контроля, этико-гуманистические проблемы генома (и вообще генетики) человека и пр. Я лично об этом стал писать, начиная с 1970 года — прежде всего в "Вопросах философии", и не только в этом журнале, но и в книгах, что нашло потом обобщенное выражение в написанной мной совместно с Б.Г. Юдиным работе "Этика науки. Проблемы и дискуссии" (М., 1986 г.).
Этико-гуманистическая проблематика, биоэтика стала одной из основных и в деятельности Института человека. Нам удалось также организовать в системе РАН национальный комитет по биоэтике (сопредседатели — академик Р.В. Петров и я). Все это — уже, как я считаю, "технология" и отчасти практика. Но биоэтическая (и вообще этико-гуманнстическая) проблематика еще, как я уже говорил, не стала органической компонентой науки и она, если пользоваться Вашей терминологией, — это и "расписание", определяющее направление движения, и в то же время определенный "стоп-кран", не дающий сорваться в пропасть. Впрочем, возможны и другие мнения, хотя я против усиления здесь каких-то правовых регламентации.
Ученые опасаются (и не без оснований) этого, так как правовые регламентации могут затормозить фундаментальные исследования в науке о жизни и человеке. Хотя некоторые из них нужны в том, что я называю биомедициной. Важно, чтобы они не распространялись на фундаментальную науку, где свобода поиска не должна жестко регламентироваться.
H.Ш. Как у человека, достаточно пожившего и повидавшего, встречавшегося с массой интересных людей, державших руку на пульсе времени, не возникает ли у Вас желания доверить свою память бумаге или магнитофону? И не под углом, как часто бывает, казенно-приглаженных воспоминаний, дающих сухую сводку фактов и набор самооправданий, а под углом раскованной откровенности… Это мог бы быть интереснейший документ эпохи…
И.Ф. Ну, насчет "документа эпохи" это, мне кажется, слишком сильно сказано, но саму идею я не отвергаю. Я долго сомневался: стоит ли это делать, а, кроме того, я уже сказал, в начале кашей беседы, что не люблю "итогов", меня раздражает обилие всякого рода "мемуаров" такого сорта, о котором Вы сказали. Конечно, от меня "раскованной откровенности" можно добиться только тогда, когда я нахожусь… в известном состоянии, да и то в определенных рамках. Это не только соответствует моей натуре, но и привычке к осторожности. (Я говорил уже о доносах на меня: интересно было бы сейчас посмотреть на них — мне рассказывали, что есть целая папка — или папки — в соответствующих учреждениях, например, в бывшем ЦК.)
Конечно, если, как Вы говорите, я "доверю свою память бумаге или магнитофону" (последнее почти исключено, так как я люблю по старинке "скрипеть перышком"), это будет книга в основном об идеях и людях, "унесенных ветром", с которыми свела судьба. Это меня теперь увлекает, а не я сам, хотя какие же тогда "воспоминания"? Попробую, как сделал это в беседах с Вами. Но к ним меня побудили конкретные поводы… Разумеется, я буду избегать "сухой сводки фактов", а тем более "самооправданий" — зачем мне это? Но вряд ли когда-либо выйду за известные рамки и не буду вторгаться в свою личную жизнь — в большей мере, чем официальная, насыщенную и увлекательную. Я о ней никогда и ни при каких условиях ничего не скажу. Многое в ней — тайна, которая умрет со мною.
