Работают правила игры, предложенные Мартовым и его сторонниками. Ранее съезд отказался признать Бунд единственным представителем еврейского пролетариата в партии, и нервные бундисты ушли, заявив о своем выходе из партии. У мартовцев стало меньше на пять их верных союзников. (А когда «Заграничная лига русской революционной социал-демократии» была признана единственной партийной организацией за границей, пришлось уходить и рабочедельцам. Опять недочет двух голосов мартовских сторонников. Но это чуть позже.) Получилось, что весь съезд располагает 44 решающими голосами. У последовательных искряков — 24 голоса. Соотношение потом так и не менялось: 24 против 20 голосов коалиции мартовцев с южнорабочинцами и «болотом». Но эти подсчеты имели такое огромное значение для меня и для партии, иначе бы они не засели в памяти. Сейчас они выглядят избыточной подробностью.
Скандал, спровоцированный Мартовым, — вопрос об утверждении старой редакции.
За несколько недель до съезда я сказал Потресову и Мартову, что потребую на съезде выбора редакции. Было произнесено слово «тройка». Тогда Потресов прямо даже сказал, что если тройка, значит, Плеханов, Мартов и Ленин. Это было очевидно. Старая шестерка была настолько недееспособна, что ни разу в полном составе за три года работы не собралась. Скажу даже больше, ни один из 45 номеров «Искры» того периода не был в редакционно-техническом смысле составлен кем-либо, кроме Мартова или Ленина. Засулич и Потресов ограничивались сотрудничеством и советами, никогда не делая чисто редакторской работы. И ни разу не возбуждался крупный теоретический вопрос никем, кроме как Плехановым. Но при новом раскладе сил такая тройка Мартова уже не устраивала. Он возбудил вопрос об утверждении старой редакции. Это было нелепым провоцированием на скандал. Некто из мартовцев держал такую жалобную речь, что один делегат закричал после нее секретарю: «Вместо точки поставь в протокол слезу!».
Выборы — это выборы, так выбрали делегаты, и, значит, никаких обид. А вот неутверждение или утверждение — это уже нечто другое. Сколько отсюда обид, и недовольств, и будущих распрей.
Съезд закончился, если называть вещи своими именами, моей победой. Но радости это не принесло. Собирались мы не ради раскола, а ради объединения. Но объединяться не стоило по принципу людей, каждый вечер собирающихся в одной пивной. Были другие принципы, которые нас позвали заниматься установлением справедливости. Эти принципы видели мы по-разному. Я видел еще и амбиции, и соперничество. Но дело было сделано.
На другой день я повез людей, принадлежащих съездовскому большинству, на могилу Маркса. С нами тогда еще был Плеханов. Я отлично знал туда дорогу, потому что раньше мы жили с Надеждой Константиновной приблизительно в этом же районе. После долгого пути без всяких расспросов, через лабиринт улиц, пересадки с автобуса на трамвай, мы все приехали на Хайгетское кладбище. Эта была неухоженная могила, путь к которой был неизвестен и кладбищенским сторожам. «Мы знаем расположение только могил известных людей, которые часто посещаются, а могилу Маркса никто не посещает и никто о ней не справляется». Я-то уже знал, где находится эта могила, потому что не так давно наводил справку о ней в конторе кладбища. Старая мраморная плита, под которой прах самого Маркса, Женни Маркс, его верной жены, прошедшей с ним весь путь, — наличие верной подруги, думаю, одно из условий значительной жизни, — под этой же плитой малолетний внук Маркса и Елена Демут, служанка и друг семьи. Сложные отношения объединяли всех их.
Я пересчитал горсточку людей, столпившихся у знаменитой могилы никому не известного экономиста Маркса. По законам этого экономиста живет и будет жить мир. Восемнадцать человек. Многим из них предстояло вернуться в Россию на нелегальную работу.
Бальзамировщики.
Несколько детективных сюжетов из тайной кремлевской истории
Кому принадлежала идея положить забальзамированное тело Ленина в Мавзолей? Еще до смерти Ленина Сталин собирал своих соратников, размышляя о том, как с выгодой для строя и сегодняшнего момента использовать кончину вождя. Он понимал, как и все, впрочем, что Ленин был краеугольным камнем новой эпохи, его жизнь и его деятельность — точкой отсчета нового времени. Никакого существенного значения не имело, что дальше станется с этой властью. Поскольку Сталин полагал, что власть будет вечна, по крайней мере до тех пор, пока будет жить он сам. Время в этом мире теперь будет считаться «до Октябрьской революции» и «после Октябрьской революции», как считалось раньше «от Рождества Христова» и «до рождения Христа». Разве Ленин был расторжим с Октябрем?
Существовал, правда, еще Троцкий, но в этом направлении работа уже велась. Кстати, Троцкий потом был против всей затеи с бальзамированием и Мавзолеем, называя это дикостью и варварством. Но Троцкий представлял собою лицо не православное и семинарий не кончал.
Может быть, тогда уже Сталин видел некую «Троицу» — Маркс, Энгельс, Ленин-Сталин или лучше Маркс-Энгельс, Ленин, Сталин — мысль мелькала в подсознании, но для собственной безопасности, даже для себя самого Сталин пока во всей ее строгой конкретике не формулировал. Неоформленная, она парила, как голубь. Все искусство управления заключается в том, что некоторые мысли должны быть высказаны не самим управляющим и начальствующим, а народом. Народ — истинный и единственный суверен. О том, как следует управлять народом, о технологии этого управления все было известно. Царь, расстрелянный в Екатеринбурге, по-настоящему управлять народом не умел, иначе бы не допустил революции. Сталин был к народу суров, но в общей нерасчлененной массе народ любил, он следил за тем, чтобы популяция русских — этого самого талантливого из народов, населяющих необъятную Россию, бывшую империю, ставшую Союзом, — чтобы популяция русских росла и множилась. У него были планы на этот счет: русских, как и других народов, в империи и должно быть много. Но предпочтительно русских, они самые терпеливые и выносливые.
Однако, что стоит народ без Бога, хоть какого-нибудь? Религию можно отрицать, и это тоже религия, но жить без нее, день за днем созидая и строя, воспитывая детей и поднимая страну, невозможно. Смерть Ленина уже представляла собой некую платформу для сплочения и, даст Бог, может быть, завяжется узел новой веры, а к вере всегда можно присоединить религию. Религия — это дело уже человеческое, она сродни идеологии.
При всех сложностях взаимоотношений Сталина с уже умершим вождем ему было страшно оставаться один на один со страной. Ленин долго был прикрытием и патроном у Сталина, именно Ленин вытащил его из политической безвестности. Значит, надо продлить его пребывание на этой земле. Похоронить не хороня, сделать его ответственным за все, что происходит. Это была полезная и хорошая мысль. Это было фантастическое озарение Сталина. Он понял, что именем Ленина он сможет разделаться со своими собственными врагами, людьми, так же как и он, претендующими на власть. У Сталина в эти часы возникла хорошая формула: «Под знаменем Ленина. Под водительством Сталина». Но об этой мысли тоже пока не следовало никому говорить. Мертвый Ленин должен ему из гроба протянуть руку и посадить на свой собственный, ленинский престол. Сталин станет единственным лицом, говорящим от имени Ленина. Главным жрецом при Божестве. А сколько раз в истории и главный жрец потом тоже становился Божеством.
