Я всегда глубоко любил и высоко ценил Веру Ивановну Засулич. Ко времени, когда мы встретились, она была уже немолодой седой женщиной. Писала она долго и довольно мучительно, курила без конца. Когда писала, запиралась в своей комнате и питалась одним крепким черным кофе. В Лондоне они жили «коммуной» вместе с Мартовым и Алексеевым. Вначале она, как признавалась потом, несколько недооценивала «Искру». И ее, и Аксельрода, и Плеханова больше интересовала привычная для них теоретическая «Заря». Наверное, только один я, да, может быть, Мартов с Потресовым понимали организационное значение газеты, понимали общий «план».
Когда в Лондоне, как снег на голову, вдруг явился из ссылки Троцкий, он мне понравился ужасно, я подумал, что его надобно сохранить для заграничной работы: так боек, так энергичен. Но вскоре и он перебрался во Францию.
Практически все связи с Россией были на мне. Не было ни одного письма, отправляемого «Искрой», которое я бы не просмотрел, ни одного письма, пришедшего из России, которое я бы не прочел.
«Еще раз усердно и настоятельно просим и молим Женю писать нам чаще и подробнее, в частности, немедленно, непременно в тот же день, как получится письмо, известить нас хоть парой строк о получении…» Это образчик моей переписки с Россией. «Женя» — конспиративное название группы «Южный рабочий».
И уж раз речь зашла — впрочем, который раз! — о конспирации, то скажу, что, конечно, выглядела она наивной. О, эти бытовые письма к родственникам и знакомым о носовых платках (паспорт), теплом мехе (нелегальная литература). Эти названия городов по именам: Одесса — Осип, Тверь — Терентий, Полтава — Петя, Псков — Паша. Типография, например, в письмах упоминалась, как Нина. Эта наивность, однако, не отменяла огромной личной опасности. Европа была наводнена шпиками.
В Мюнхене совсем не из любви к конспирации мы все жили по подложным болгарским паспортам, хотя выехали из России по своим собственным легальным паспортам. Все это была не детская игра. Замах был слишком велик. Расшатать умы целой империи, в тело и плоть страны вживить свою нервную систему. На «Искру» работало три типографии. Дольше всех продержалась типография в Баку, которой заведовал Красин (Лошадь). Пробовали завести типографию в Новгороде — Акулину. Она быстро провалилась. А перед этим была разгромлена типография в Кишиневе…
Но опять возвращаюсь к теме.
Съезд было решено проводить в Брюсселе, но делегаты собирались в Женеве. И здесь началась плотная их обработка. Мы уже все знали, что трения есть и в редакции, и между организациями. Я с энтузиазмом знакомился с делегатами, потому что большинство из них несли свежие вести с родины. Знаю за собой такую манеру спрашивать, выслушивать ответы, а самому думать о чем-то своем. Эти ответы помогали и доформулировали мысли, которые были до поры отложены.
Я думал о съезде, о том, что для меня лично он имеет решающее значение. Для вождя значение имеет не только собственное письменное, но и устное слово, умение не только прочувствовать, но и сформулировать, выразить, доказать, позвать за собой. Думал о своих словах на съезде, о последовательности всех решений, в памяти еще раз повторял знакомые мне документы. Представлял, в каких местах возникнут трудности. Главная моя цель — партия, партия как кулак. Но я также занимался подысканием делегатам жилья, мест, где питание было подешевле. Я знал, что все зачтется и каждая мелочь будет способствовать делу.
В Брюсселе немножко перемудрили с конспирацией. Там была договоренность с Э. Вандервельде — он потом стал одним из лидеров оппортунизма в рабочем движении, а тогда многим помог, по крайней мере, дал гарантии, что никаких притеснений не будет, — у социал-демократов владельцев гостиниц сняли жилье, другие социал-демократы, владевшие трактирами, приготовили питание, под проведение съезда нам отдали кооперативный склад, в котором хранилась шерсть. Потом из-за этой шерсти возник инцидент, все, и будущие большевики, и будущие меньшевики, и хитроумные бундовцы, строптивые рабочедельцы начали нещадно чесаться, выбегать из зала. Пришлось все это помещение еще раз чистить и мыть. Но переехали мы в Лондон, естественно, не из-за насекомых.
Русская полиция достала нас и здесь. Полицейские всего мира — братья. Многие из нас замечали за собой слежку. Старались и русские агенты, и их бельгийские коллеги. Наконец, Розалию Землячку вызвали в полицию и предложили в 24 часа выехать из страны. По своим каналам мы выяснили, что русское правительство через посла предупредило бельгийцев, что в их страну приехали важные русские анархисты. По поводу анархистов между странами существовало соглашение о выдаче. Итак, всем нам грозил арест и высылка в Россию. Социалист Вандервельде умыл руки. Но треть съезда уже позади. Уже определились с Бундом, дискуссия прошла. На восьмом заседании съезда я выступал с докладом о месте Бунда в РСДРП. Бунд пока не ушел со съезда, это произойдет позже, в Лондоне, когда начнем голосовать по второму параграфу партийного устава.
Наскоро, через разные порты, чтобы не привлекать внимание, выбирались мы из Бельгии в конце июля. Мы ехали вчетвером, кроме меня и Надежды Константиновны, с нами путешествовали еще Бауман и Мартын Лядов. Доехали.
Сразу ожили впечатления от первого, в 1902 году, приезда в Лондон для издания «Искры», когда оказалось, что английского языка, хотя в Шушенском мы с Надеждой Константиновной и перевели толстенную книжку супругов Веббов, мы почти не знаем. Обычное явление у людей, изучивших язык по книгам. Произношение у обоих было жуткое, особенно у Надежды Константиновны: она английский учила в тюрьме. Денег лишних не было, потому что жили на казенный, партийный счет, пришлось брать обменные уроки языка у англичан — мы им преподавали русский.
Я ходил в библиотеку Британского музея, где не так давно работал над «Капиталом» Маркс — Sir, I beg to apply for a ticket of admission to the Reading Room of the British Museum, — ездил по городу. Ездить любил на верху омнибуса. Плывешь над тротуарами на уровне второго этажа, и рождается иллюзия отрыва от грешной земли, отстранения от мирских забот. Но стоит опустить взор, и сразу, как в Петербурге, в глаза бросаются отчаянные контрасты: грязные переулки, где ютилась нищета, и рядом — парадные особняки, утопающие в зелени. Two nations! Две нации!
Что касается музеев, мне в них всегда скучно, лишь единственный, помещавшийся, кажется, в одной комнатушке, вызвал во мне энтузиазм. Это был музей революции 1848 года. Здесь я осмотрел каждую вещичку, каждый рисунок. Я человек одной страсти. И только исповедуя эту страсть, можно добиться в жизни чего-то крупного.
