Критик выдвигает «значение Пушкина, как нашего величайшего народного поэта, величайшего представителя нашей народной физиономии».
Русский реалистический роман, утвердивший мировое значение русской литературы, восходил своими основными художественными методами к «Онегину», «Пиковой даме», «Капитанской дочке» Тургенев, высоко ценя глубокую психологическую правдивость романических героев Пушкина, даст в своем творчестве ряд самобытных вариаций типа умного и культурного русского человека, обреченного эпохой на бездействие и прозябание. Незадолго до смерти в речи 1880 года он произнес хвалу «великолепному русскому художнику», свойства поэзии которого «совпадают со свойствами, сущностью нашего народа: он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь, по своему богатству, силе, логике и красоте формы, признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образцами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни».
Глубокое своеобразие мысли и художественной системы Толстого не освободило его от воспитательного воздействия Пушкина. Толстой вдохновляется «Цыганами» в своей кавказской повести «Казаки», а в «Войне и мире» принимает композиционный закон «Капитанской дочки»: перерастание семейной хроники в историческую трагедию эпохи. В поисках повествовательного зачина он выбирает образцом для «Анны Карениной» начало одного из прозаических отрывков к «Египетским ночам», а в стихотворении Пушкина «Когда для смертного…» ощущает тему, близкую к своим драмам совести и случаям внутреннего перерождения и роста личности.
В первой же своей повести — в «Бедных людях» — Достоевский устами Макара Девушкина указывает, как на образец, на «Станционного смотрителя», где так живо отражена подлинная жизнь и действительные человеческие страдания. В этой повести Пушкина Достоевский нашел ключ для целой вереницы своих героев от Макара Девушкина до капитана Мочалки. Образы Сальери (проблема «гения и злодейства») и Германа отражаются на идейной структуре Раскольникова, тема «Скупого рыцаря» разрабатывается в «Подростке», в «Идиоте» господствует мотив «Рыцаря бедного», который сближается здесь с Дон-Кихотом, а некоторые персонажи последних романов Достоевского восходят к тому пушкинскому летописцу, о котором, по слову самого романиста, «можно написать целую книгу».
Гончаров навсегда запомнил появление Пушкина в аудитории Московского университета (будущий автор «Обломова» был в то время студентом словесного факультета): «Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий. Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование». Пушкин вошел в аудиторию, когда Давыдов заканчивал лекцию о «Слове о полку Игореве», в присутствии другого профессора — Каченовского. Завязался спор о гениальной поэме. Гончаров запомнил, что «Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса». В своем собственном творчестве, в своих больших романах о русской жизни студент-словесник, слышавший Пушкина, замечательно воспринял прозрачность и точность его рисунка, отражающего с зеркальной отчетливостью картины природы, быта, черты современных характеров.
Блестящий мастер публицистической и мемуарной прозы, Герцен высоко ценил Пушкина и с подлинной зоркостью включил оценку его личности и деятельности в свою книгу «О развитии революционных идей в России». Он отметил здоровый и полнокровный реализм Пушкина, полное отсутствие в нем модного в эпоху романтизма «абстрактного христианского спиритуализма», безысходный трагизм великого поэта в условиях николаевского времени, когда «ужасная, черная судьба» выпадала на долю всякого, кто смел «поднять голову выше уровня, начертанного императорским скипетром».
Великий русский сатирик Салтыков — кстати сказать, воспитанник лицея, где установился культ Пушкина, — высказывался о нем в 1882 году, как о «величайшем из русских художников». Поэт, вероятно, был близок ему как первый создатель в русской поэзии политического обличения. Пушкин, беспощадно хлеставший «Ювеналовым бичом» царей и министров, подвергавший их мучительной «казни стыдом», писавший Вяземскому: «куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры», является несомненным родоначальником последующих классиков этого жанра. А эпиграммы на Александра I и Аракчеева, беспощадная характеристика «Тартюфа в юбке и короне» Екатерины II и «увенчанного злодея» Павла I словно возвещают знаменитые маски Эраста Грустилова, Угрюм-Бурчеева, Амалии Штокфирш или «гатчинского истопника Негодяева». Салтыков, как памфлетист Романовых, продолжает путь, начатый Пушкиным.
Школа поэта неизменно ощущается у великих представителей русского художественного слова второй половины XIX века. Ближайший наследник основоположников русского романа Чехов считал, что «Тамань» Лермонтова и «Капитанская дочка» прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной провой». И в своих прозрачных рассказах-элегиях он замечательно показал, как русская проза, насыщенная насквозь лирическим восприятием мира, может звучать пушкинским стихом, не обращаясь к искусственным приемам метрики и оставаясь до конца художественной прозой.
Младшее поколение поэтов, выступившее еще в сороковые годы, ставит своей прямой задачей творчески длить традиции Пушкина. «Серебряный век» русской поэзии живет его отраженным светом. Майков обращается к нему, как к одному из образов «всемирного Пантеона», Фет склоняется перед «бронзовым ликом», чьи черты как бы рассеивают «старый стыд» окружавшего его быта, Полонский отмечает высшую чуткость поэта, гениально воссоздавшего
Песню Грузии печальной,
Бред цыганки кочевой…
В другом жанре — исторические трагедии Островского и Алексея Толстого воскрешают традиции «Бориса Годунова». А лучший биографический портрет Пушкина дает Некрасов в своих «Русских женщинах».
Следующее поэтическое поколение — на рубеже двух столетий — уже не только учится у Пушкина, но углубленно изучает его. Брюсов, как поэт, дал ряд творческих вариаций на темы «Египетских ночей». «Медного всадника». набросков комедии об «Игроке». Он был редактором первого советского собрания сочинений Пушкина, дал ряд статей о поэте, среди которых особенно ценны его стиховедческие этюды; крупный интерес представляют его изучения политических воззрений великого поэта.
