— Значит без советских месткомов там живется неважно?
— Да, именно без советских. Но слушай дальше.
— Город Константинополь длинной полосой тянется вдоль пролива и разделен по длине двумя параллельными Босфору улицами — Пэра и Галата. Пэра, верхний город, — это светлый мир банков, посольств, богатых магазинов и нарядной публики; Галата — это торговая и портовая часть с шумной разноязычной толпой торговцев и моряков, воров и проституток. Между верхним и нижним городами тянутся ступенчатые улочки и переулки, где ютятся разврат и уголовщина. Каждый вечер с американских, английских, французских, итальянских и греческих судов высаживаются тысячи моряков и морских пехотинцев, — сытых, здоровых, с деньгами, распирающими карманы, — они жаждут удовольствий, и город, где все продается, им предлагает что угодно.
За доллар американский матрос мог почистить черной и красной ваксой лицо врангелевского офицера, за два доллара мог нанять его и заставить влезть на дерево и оттуда мочиться на головы прохожих. За три доллара можно было участвовать в тараканьих бегах, за пять — попасть в «гарем турецкого паши», где обнаженные жены русских офицеров картинно возлежали на коврах и предлагали гашиш или опий, — словом, предлагалось все, что спрашивалось, лишь бы хватило денег. А за полдоллара юркие посредники вели матросов и солдат на Тартуш, в квартал публичных домов и опасных вертепов.
— Почему опасных? — прервала Анечка.
— Это были игорные дома. Счастливцам, которые много выигрывали, при выходе всаживали нож в спину и отбирали деньги.
— А труп?
— Швыряли к стене в поток мочи и помоев. Но я продолжаю.
— Эти ступенчатые улочки нелегко себе представить. На мокрых грязных ступенях лежат тысячи беженцев, копошатся дети, умирают старые, больные и раненые. Их потихоньку волочат вниз, на Галату, и подбрасывают там так, чтобы не заметила английская военная полиция.
Над лежащими беженцами пышно вьется по стене виноград и большие белые, розовые и голубые цветы. На уровне второго этажа, с которого на улицу из окон сливают нечистоты и выбрасывают мусор, от одной стены до другой перекинуты шесты и натянуты веревки. По ним вьется виноград и цветы вперемежку с болтающимся выстиранным бельем и тысячами цветных электрических лампочек и пестрых национальных флажков. Это как бы неимоверно цветистый, качающийся на ветру потолок, под которым, поэтому, полутемно, душно и сыро.
Справа и слева только публичные дома. Их окна велики, как витрины с подоконниками, на которых голые женщины, сидящие на скамеечках сзади, разложили груди разного цвета и всевозможных размеров и веса: каждый прохожий имеет право ощупать товар и договориться о цене. На всех языках мира женщины громко выкрикивают похабные фразы, заученные наизусть, приглашения, обещания, а то и просто набор отдельных понятных матросам слов. Руками и крючками они хватают прохожих за одежду, сдергивают с голов и прячут к себе их бескозырки, фуражки и кепки и делают жесты, объясняющие любому неграмотному цель и смысл их ремесла.
Эти улочки — кратчайшие пути между Парой и Галатой, и поэтому неудивительно, что иногда в этой пестрой толпе появляются торопливо прыгающие по ступеням монахи или чопорные дамы. Тогда все приходит в движение — справа и слева высовываются из окон сотни ревущих животных, под огромными гроздьями винограда, дранными кальсонами и патриотическими флажками повисает зловонное облако похабных оскорблений. И в довершение всему турецкое правительство для увеселения господ иностранцев посылает туда шарманщиков: один человек, сгорбившись от натуги, со стоном волочит на спине огромное сооружение типа церковного органа, а другой в поте лица накручивает тяжелую ручку. Орган ревет, как тысяча ишаков. Это совершенное безумие, все кажется или талантливой инсценировкой или исчадием ада — скачущая по ступеням толпа, качающиеся яркие лампочки, дикая, оглушительная смесь звуков и запахов, кривляющиеся синие, желтые и черные голые женщины.
Иногда вдруг вспыхивает яростный бой между американцами и англичанами или между белыми и неграми. Бьют друг друга обломками мебели и режут бритвами. Кровь течет ручьем по ступеням и брызжет на стены. Это разрядка нервов для одних и бесплатное зрелище для других.
В жизни я немало видел патриотов и патриоток. Но, думая о них, я всегда с невольной улыбкой и теплой благодарностью вспоминаю рыжую длинноносую еврейку из Одессы, мадам Розу Лейзер: в ее публичном доме на втором этаже находился пустой зал, и в нем она позволяла спать на полу безработным русским морякам. Достаточно было моряку сказать Розе, что он русский, и кров на ночь ему обеспечен! А полиция ночью на Тартуш заходить не решалась…
«Фарнаиба» ходила в Александрию и дальше, через Красное море, — до Джибути. Дело было летом, Красное море — это почти полюс жары на земле, работа угольщика — подавать уголь к топкам — тяжелейшая на море. Выбравшись их физического ада, я осел в ад другого сорта. Я был уже тогда психически болен, и мне все представлялось как пляска в огненном зловонном тумане: я понимал, что падаю в пропасть.
От скуки и голода матросы ножами проковыряли в полу дыры в каждую кабинку и сверху наблюдали за ходом дела внизу. Женщина в маленькой кабинке садилась поперек кровати и голыми ногами упиралась в дверные боковины; поэтому входивший мужчина не мог заблудиться. Когда по движениям его затылка наблюдающие сверху решали, что любовный накал достиг апогея, посетителю по очереди мочились на голову. Заплатив деньги, он не мог остановиться, но затем бежал искать лестницу наверх. Его уже ждали и с грохотом спускали вниз головой. Да так, что дом ходил ходуном, и мадам Роза кричала, что ей навсегда испорчен гешефт.
Днем женщины чинили нам куртки и штопали носки. Затерявшись в этом аду, я незаметно умер бы с голода, если бы иногда, на день-два, не подворачивалась работа. Ее я получал на бирже труда, нагло выдавая себя за специалиста, который в данный момент требовался. На работе ел за десятерых и воровал еду, потом меня выгоняли, и, раздувшись от переедания, я брел к мадам Розе отлеживаться и переваривать добычу.
Я работал штукатуром у Вертинского на оформлении его кабаре, стоял у плиты поваром во французском ресторане Дорэ (я выдал себя за повара русского великого князя) и даже один раз «ремонтировал» огромные грузовики на английской базе: там платили по субботам и хорошо кормили всю неделю. Я разобрал мотор, вычистил части и, не умея собрать, сложил всю мелочь в цилиндры, но дотянуть до получки не смог. За половину лиры в день отбивал ракушки в доке и там же пожирал шашлык из собачьего мяса. Чуть не поступил во французский Иностранный легион. Сашка Великий — мой товарищ по анапской гимназии — несколько раз записывался и получал одеяло и шинель, продавал их на толкучке за мечетью Меджидие и, к моей зависти, жил неплохо. Но потом французы нашли дыру в изгороди из колючей проволоки, через которую он выбирался с добычей. Сашка полез в другом месте, но напоролся на охрану, и сенегальский стрелок всадил ему штык в спину. Легионера из меня не получилось…
