Владимир Немирович-Данченко по-прежнему оставался соперником Чехова, однако брак актрисы и драматурга позволил вынести за скобки отношения Ольги с режиссером. Анна Книппер теперь могла снять запрет на визиты Немировича-Данченко в их дом. Антон спрашивал жену: «Твоя мама, стало быть, примирилась с Немировичем? Значит, она уже не боится за свою дочь?» Ольга же, со своей стороны, расправлялась с бывшими подругами Антона столь же рьяно, сколь ранее пыталась с ними подружиться[531]. Особенно досталось Лике Мизиновой. Решив поступить в школу МХТа, 25 сентября она проходила прослушивание: играла Елену из пьесы «Дядя Ваня» — эту роль Ольга считала своей собственностью. В письме Антону она не пожалела яду: «Но все прочитанное было пустым местом (между нами), и мне ее жаль было, откровенно говоря. Комиссия единогласно не приняла ее. Санин пожелал ей открыть модное заведение <…> Расскажи Маше про Лику. Я думаю, ее возьмут прямо в театр, в статистки, ведь учиться в школе ей уже поздно, да и не сумеет она учиться».
После такого выпада против Лики Маша, Ваня и Миша демонстративно стали поддерживать с ней дружеские отношения. В театре же для нее нашлось бесплатное место устроителя общественных мероприятий.
Когда Ольге захотелось взять на новую квартиру своего кота Мартына, Антон запротестовал: «Я боюсь кошек. Собак же уважаю и ценю. Вот заведи-ка собаку!» Сменив жилье, Ольга не сообщила Антону нового адреса, предпочитая получать письма в театре, и тем самым рассердила его. На какое-то время он даже перестал писать ей, но по силе характера жена не уступала мужу, и выяснение отношений продолжилось по телеграфу. Готовясь к возобновлению супружеской жизни, Антон стал пить полезный для здоровья кефир. Доктор Альтшуллер велел ему натирать грудь эвкалиптовым маслом и скипидаром.
Семнадцатого сентября, позабыв о том, что 9 сентября у Ольги был день рожденья, Антон прибыл в Москву — как раз к открытию сезона в Московском Художественном театре.
Глава семьдесят шестая Врачебные разногласия: октябрь 1901 — февраль 1902 года
Три сезона подряд Московский Художественный театр радовал публику новыми чеховскими пьесами. В октябре 1901 года Антон ничего не смог предложить актерам. По-прежнему имела успех у зрителей пьеса «Три сестры», хотя и продержалась на сцене лишь половину прошлого сезона. Труппа готовила к постановке первую пьесу Горького, «Мещане», которой будет уготована скандальная судьба. Нынешний сезон был открыт пьесой Ибсена «Дикая утка»; однако и критики, и публика сошлись в своем мнении с Чеховым: «Вяло, неинтересно и слабо». Станиславский, выбитый из колеи пожаром, уничтожившим семейную фабрику, в довершение заболел ангиной, и все эти невзгоды скверно сказались на его игре. Неверный шаг допустил Немирович-Данченко, поставив на сцене МХТа собственную пьесу «В мечтах», чрезмерно наполненную саморефлексией. Критика разнесла пьесу в щепки; своей ролью в ней была недовольна и Ольга, и потому ее крайне тревожило подавленное состояние Немировича-Данченко [532]. После трех репетиций Станиславский снял с постановки переработанную версию «Иванова». Чехову откровенно дали понять, что от него ждут новой пьесы. На репетициях «Трех сестер» он теперь скорее мешал, чем помогал актерам, но присутствие на спектакле автора послужило хорошей приманкой для публики: театральный сезон принес Антону восемь тысяч рублей, не считая тысячи, полученной от постановок в других городах России.
В Москве погода пока держалась теплая и легким Антона не вредила. В Петербурге же, куда он намеревался съездить, уже похолодало. В Москву на встречу с Антоном и Ольгой приехал Александр. С Ольгой он так и не познакомился, хотя останавливался в Москве с ночевкой. Мише старший брат сказал, что, на его взгляд, Антон «плоховат». Александр держал путь на Кавказ, куда ехал по заданию «Нового времени», и был против обыкновения трезв (в запои он обычно погружался, удалившись от семьи). В Москву приехал также посланный Сувориным Ежов. Встретившись два раза с человеком, ошельмовавшим его в пьесе «Три сестры», Ежов сообщил Суворину, что видел «тень прежнего Чехова». Между тем в Москве погода портилась. Антон сидел в четырех стенах, а Ольга подсылала ему друзей, чтобы скоротать время. Из дома Чехов вышел лишь затем, чтобы помочь Ольге Васильевой. В свои девятнадцать лет она решила взять на воспитание еще одну сироту и попросила Антона зайти к нотариусу засвидетельствовать ее духовное завещание.
Машу застать дома было трудно. Она по-прежнему преподавала в гимназии за месячное жалованье в сорок рублей[533]. Вместе с Александрой Хотяинцевой она посещала художественную студию, где для безутешных родителей Абрама Синани писала портрет их покойного сына. За одну картину ей даже удалось выручить деньги. По вечерам она встречалась с подругами Антона, ныне им отвергнутыми, а самого Антона развлекали родственники жены. Чехову был симпатичен дядя Ольги, Александр Зальца, схожий со старшим братом Антона по части увлечения женщинами, выпивки и скандальных публичных выходок. Другие же Ольгины дядья — врач Карл, юрист Владимир, а также ее брат, инженер Константин, — впечатления на Антона не произвели. Маша делилась с Мишей: «Что самого скверного в Антошиной женитьбе — так это многочисленная буржуйная родня жены, с которой приходится считаться»[534].
Из Ялты приходили жалобные письма от Евгении Яковлевны, которая умоляла забрать ее в Москву. Антон велел ей дождаться его возвращения в Ялту, а Маша отговаривала от поездки, пугая тем, что в нанятой Ольгой квартире водятся крысы, скверно пахнет из ватерклозета и слишком тонкие стены. В конце концов ее успокоили тем, что пообещали вывезти в Москву к Новому году.
В Москве тем временем холодало, и Антону становилось ясно, что к середине октября он должен будет уехать. В письме к редактору «Журнала для всех» Миролюбову Чехов признался: «Жена моя <…> остается в Москве одна, и я уезжаю одиноким. Она плачет, я ей не велю бросать театр. Одним словом, катавасия». Ваня своему приятелю тоже говорил о том, что Антон возражает против ухода Ольги со сцены, поскольку «жить без дела, без работы нельзя». В конце концов Ольга отпустила Чехова в Ялту. Евгении Яковлевне она послала длиннейший список наставлений, который сбил ее с толку и немало обидел, хотя единственным намерением невестки было обеспечить мужа легкой и питательной диетой: «Здесь он все время ел рябчиков, индюшек, куропаток, цыплят; солонину ест, свиные котлеты отбивные, только не часто. Язык любит, почки ему готовьте, печенку, грибки жарьте в сметане. Уху делайте, только как можно реже давайте ему котлеты. И, пожалуйста, давайте ему сладенького, или мармеладу, или берите шоколаду у Берне. Яиц свежих отыщите, давать ему по утрам».
Двадцать восьмого октября Антон добрался до дома, изрядно промерзнув за шесть часов утомительной поездки на почтовых лошадях — из-за шторма пароходы не заходили в ялтинской порт. С собой он привез говяжий язык, который, впрочем, подпортился в пути, а также часы, которые тоже не выдержали путешествия и сломались. Зато сухие и соленые грибы, домашние туфли для Евгении Яковлевны и валенки для Марьюшки были доставлены в целости и сохранности. Вслед за Антоном полетело пылкое письмо Ольги: «А как мне, Антонка, хочется иметь полунемчика! Отчего я так много прочла в твоей фразе: „полунемец, который бы развлекал тебя, наполнял твою жизнь“? <…> Во мне идет сумятица, борьба!» Ольга даже упрекнула Чехова в том, что не забеременела от него в первые дни супружеской жизни, хотя ребенка больше всего хотелось Антону. Две недели спустя, поняв, что снова не беременна, Ольга писала Антону: «А полунемчика опять у нас с тобой не будет <…> отчего ты думаешь, что этот полунемчик наполнит мою жизнь?» Теперь они с Машей переехали в уютную квартиру по соседству с актером Вишневским и недалеко от Сандуновских бань, с центральным отоплением и электричеством. (Недавно родившуюся дочь горничной отправили в деревню к ее матери и больше никогда о ней не слышали.) В письмах Ольга развлекала Антона описанием меню посещаемых ею ресторанов, а Маша — анекдотами из театральной жизни.
До самого Нового года ялтинская жизнь не радовала Антона разнообразием. Он урывками продолжал писать «Архиерея». Со здоровьем становилось все хуже. Восьмого декабря он был обследован доктором Альтшуллером, а вслед за тем у него снова пошла горлом кровь и пришлось принимать креозот. Альтшуллер из-за Антона отложил поездку в Москву на Пироговский съезд. На Рождество проведать Толстого в Крым приехал доктор Щуровский. Врачи обменялись мнениями о состоянии больного Антона; Щуровский определил его как «чрезвычайно серьезное»[535]. Альтшуллер решил применить более действенные средства: большие компрессы и шпанские мушки, раздражающие легочные ткани и снимающие обострение плеврита. Развлечения были редки. Как-то к Антону на огонек заглянул пианист С. Самуэльсон и сыграл ему домажорный ноктюрн Шопена. Нарушив запрет на появление в столицах и заехав в Москву, Горький оказался свидетелем шумного успеха своих «Мещан», а затем появился в Ялте и составил Антону компанию. (Во время его визита вокруг дома патрулировал жандарм.) У Антона появился новый постоялец — отбившийся от стаи дикий журавль приземлился у Чеховых в саду и подружился с ручным журавлем, любимцем садовника Арсения. Поближе к Рождеству кабинет Антона стали осаждать визитеры; они душили его сигаретным дымом и мешали соблюдать режим лечебного питания. Маша приехала в Ялту лишь 18 декабря, а вслед за ней в доме Чехова появился Бунин. Антон теперь настаивал на том, чтобы Ольга отпросилась из театра на Рождество — как иначе они смогут зачать ребенка? Та отвечала, что может вырваться лишь на несколько дней, и предлагала встретиться на полпути, в Севастополе. Впрочем, поездка не состоялась — во всем виноват был директор театра, задержавший Ольгу в Москве. При этом она не преминула передать Антону мнение его коллег, докторов Членова и Коробова, что Москва не столь уж вредна для его здоровья. В день Рождества Ольга обратилась к Маше за моральной поддержкой: «Я себя чувствую одинокой и совершенно покинутой». Получив от нее на следующий день отчет о состоянии здоровья Антона — «он был болен сильнее, чем мы думали», — она немедленно решила выехать в Ялту, махнув рукой на театр: «Я знаю, что мне надо забыть о своей личной жизни, совсем забыть. Это и будет, но это так трудно сразу». Однако из Москвы она так и не выбралась.
