До самого Нового года ялтинская жизнь не радовала Антона разнообразием. Он урывками продолжал писать «Архиерея». Со здоровьем становилось все хуже. Восьмого декабря он был обследован доктором Альтшуллером, а вслед за тем у него снова пошла горлом кровь и пришлось принимать креозот. Альтшуллер из-за Антона отложил поездку в Москву на Пироговский съезд. На Рождество проведать Толстого в Крым приехал доктор Щуровский. Врачи обменялись мнениями о состоянии больного Антона; Щуровский определил его как «чрезвычайно серьезное»[535]. Альтшуллер решил применить более действенные средства: большие компрессы и шпанские мушки, раздражающие легочные ткани и снимающие обострение плеврита. Развлечения были редки. Как-то к Антону на огонек заглянул пианист С. Самуэльсон и сыграл ему домажорный ноктюрн Шопена. Нарушив запрет на появление в столицах и заехав в Москву, Горький оказался свидетелем шумного успеха своих «Мещан», а затем появился в Ялте и составил Антону компанию. (Во время его визита вокруг дома патрулировал жандарм.) У Антона появился новый постоялец — отбившийся от стаи дикий журавль приземлился у Чеховых в саду и подружился с ручным журавлем, любимцем садовника Арсения. Поближе к Рождеству кабинет Антона стали осаждать визитеры; они душили его сигаретным дымом и мешали соблюдать режим лечебного питания. Маша приехала в Ялту лишь 18 декабря, а вслед за ней в доме Чехова появился Бунин. Антон теперь настаивал на том, чтобы Ольга отпросилась из театра на Рождество — как иначе они смогут зачать ребенка? Та отвечала, что может вырваться лишь на несколько дней, и предлагала встретиться на полпути, в Севастополе. Впрочем, поездка не состоялась — во всем виноват был директор театра, задержавший Ольгу в Москве. При этом она не преминула передать Антону мнение его коллег, докторов Членова и Коробова, что Москва не столь уж вредна для его здоровья. В день Рождества Ольга обратилась к Маше за моральной поддержкой: «Я себя чувствую одинокой и совершенно покинутой». Получив от нее на следующий день отчет о состоянии здоровья Антона — «он был болен сильнее, чем мы думали», — она немедленно решила выехать в Ялту, махнув рукой на театр: «Я знаю, что мне надо забыть о своей личной жизни, совсем забыть. Это и будет, но это так трудно сразу». Однако из Москвы она так и не выбралась.
Наконец, новогодние праздники остались позади. Ольга вновь заговорила о детях; поздравляя Антона с сорокадвухлетием, она писала: «Я пошутила и начала пищать младенцем, я ведь умею. Все всполошились и начали рассказывать, что маленький Чехов родился и поздравляли меня. <…> Дай Бог, чтоб напророчили». Неделю спустя она описывала ему веселую новогоднюю вечеринку в театре, затянувшуюся до утра. Актеры резвились, катаясь со сцены по вощеным доскам; Качалов в розовом трико уморительно изображал кулачного бойца; Шаляпин посылал за пивом и пел цыганские романсы; Маша хохотала до слез, и все обменивались шуточными подарками. «Я получила младенца большого в пеленках, потом в атласном конвертике еще двух — меня дразнили; я их <…> отдала на сохранение доктору Гриневскому, который одному младенцу проломил голову», — доложила Ольга Антону. Зловещему предзнаменованию, увы, суждено будет сбыться.
В тот год зима в Ялте выдалась холодной. Доктор Альтшуллер приговорил Антона к домашнему заключению на весь январь. Ольга же продолжала настаивать на приезде Антона в Москву и ссылалась на доктора Боброва, заявившего на Пироговском съезде, что чахоточных южан, таких как Антон, лучше всего лечить северным воздухом. Врачи, съехавшиеся со всей России на съезд хирургов, не забыли и о докторе Чехове: 11 января, посмотрев на дневном представлении пьесу «Дядя Ваня», они откликнулись телеграммами в адрес автора и подарком актерам — большой копией чеховского портрета работы Браза, который Антон терпеть не мог.
Ольге Чехов писал о погоде — она ответила, что об этом можно узнать из газет. С Машей же Антон обсуждал дела финансовые: у них снова провалилась продажа Кучук-Коя (купив имение за глаза, его новая владелица разочаровалась в нем и потребовала назад деньги). Все меньше надежд оставалось и на то, что с Чеховыми расплатится покупатель Мелихова. Однако январь нового, 1902 года принес и хорошие новости: пьеса «Три сестры» была удостоена премии Грибоедова, а после курса инъекций мышьяка здоровье Льва Толстого пошло на поправку.
Евгении Яковлевне с Марьюшкой оказалось не под силу обеспечить Антону диетическое питание. Они готовили пищу посытнее, но Антон не мог переваривать жир и в результате сбросил все килограммы, набранные во время поездки на кумыс. К 9 января температура в Ялте снизилась до минус десяти. Антону стало казаться, что он «в Камчатке уже 24 года». По такому холоду он даже боялся мыться. Маша отправилась в Москву 12 января, нарушив обещание взять с собой Евгению Яковлевну: Антона нельзя было оставить в доме одного. Однако если он и жаловался, то не на одышку и упадок сил, а на скуку и одиночество. Мысль о том, что необходимо писать обещанную МХТу комедию, приводила его в отчаяние. Как теперь ему казалось, оставь он литературу и займись садоводством, то прожил бы лет на десять дольше, однако, обрезая розы, был вынужден возле каждого куста делать передышку[536].
Грусть и уныние нашли свой выход в рассказе «Архиерей», который Чехов закончил к 20 февраля. Бунин назвал его лучшим рассказом русской литературы. Сюжет этой небольшой истории, по собственному признанию Антона, сидел у него в голове лет пятнадцать. В рассказе писатель последний раз в своем творчестве проводит параллель между служителем алтаря и служителем муз. На службе в Вербное воскресенье архиерей небольшого монастыря, занемогший от болезни, которая через несколько дней сведет его в могилу, начинает плакать от умиления и доводит до слез паству. Под Пасху он умирает и, в последние мгновения видя себя быстро и весело идущим по полю, переживает в душе воскресение, освобождающее его от распятия — болезни. Годы спустя уже никто не верит обожавшей его матери, что сын ее служил архиереем. Жизнь героя этого рассказа странным образом напоминает чеховскую: как и автор, он предчувствует свою раннюю смерть и пренебрегает собственной славой. Для тех, кто был знаком и с Антоном, и с его матерью, эти очевидные совпадения добавляли в чеховский рассказ горький привкус. «Архиерей» стал лебединой песней Антона Чехова, давшей толчок современной прозе об одиночестве и смерти, такой как «Смерть в Венеции» Томаса Манна.
Антон понимал, что брата Мишу затягивает в жернова империи Суворина, однако вызволить его уже не надеялся. Тем временем Александр, страдая от одиночества и холода, первым нарушил долгое молчание в переписке с братом. Назвав «Новое время» «отхожим местом», он выразил опасение, что из-за недоброжелательности к Антону он может лишиться работы. Александр теперь круглый год жил на построенной им даче в окружении породистых кур, сидящих в вольерах его собственного изготовления. В промежутках между запоями он строчил низкопробные романы. В тот год Антон, слабея здоровьем, воскресил в душе теплые чувства к старшему брату. В январе Альтшуллер предупредил Ольгу: «Процесс сделал шаг вперед <…> Питался Антон Павлович <…> очень плохо, мне кажется, иногда он ничего не ел <…> Как вредны и опасны его легкомысленные экскурсии на север зимой <…> Тоска и одиночество, в которых пребывает теперь Антон Павлович, тоже не могут не влиять вредно на его здоровье»[537].
Из Москвы Ольга жаловалась Антону на доктора Долгополова: «Он меня попросту выругал, что я не бросаю театра». Упреки в свой адрес слышала она и от чеховского приятеля Сулержицкого, который приехал в Ялту подлечить свой плеврит: «Антон Павлович томится больше всех. Вчера у него опять началось небольшое кровохарканье <…> Задыхается в своих четырех стенах <…> Приезжайте непременно <…> он не только муж Ваш, но и великий писатель <…> Здоровье, которое необходимо всем, всей русской литературе, России. Художественный театр не только не должен мешать Вам в этой поездке, но обязан командировать Вас сюда»[538].
Всю зиму в письмах к Антону Ольга нарочито обвиняла себя в эгоизме, и ее попытки подольститься к мужу напоминают реплики Аркадиной из «Чайки»: «Ты ведь мой большой талант! Ты — русский Мопассан!» В сентиментальном порыве она наведалась попить чайку в тридцать пятый номер гостиницы «Дрезден», «откуда Чехов увез Книппер». Она сулила Антону плотские утехи: «Целую тебя крепко, со вкусом, долго и проникновенно, чтобы по всем жилам прошло <…> Когда увижу тебя, так откушу ухо <…> Будь груб со мной, и мне будет хорошо. А потом поцелуешь, приласкаешь» [539]. Жалуясь на одиночество, она строчкой ниже с упоением описывала увеселительные поездки и буйные пирушки. И настойчиво заверяла его: «Я должна быть около тебя, должна устроить тебе жизнь хорошую, приятную, спокойную» — впрочем, с оговоркой: «это моя мечта к старости».
