Николай посмотрел фотографию: «Это я отбирал, но я не знал, что это в «Современнике», я скажу ему об этом… Я же ничего не знал…»
— Они должны были выполнить это сами.
— Конечно.
7 мая 1987
Четверг. Ил-62. Милан. «Рояль».
Глупость, которую несет Губенко в своих заявлениях-интервью, — катастрофическая вещь… «Театр болеет», «возвращение к прежним ценностям.» Все это демагогия, жлобство и вопиющая бездуховность.
Мы летим в Милан, а по выражению Губенко, — это нас задаривал Эфрос пряниками — заграничными гастролями, и вместе с ним, выходит, мы все ниже опускались в творчестве… «Ведь ему ничего не стоило, — говорит Крымова, — сохранить видимость благородства для его же собственной выгоды».
Долго разговаривал вчера с ней, хотелось услышать от нее какое-то напутствие. Естественно, что весь разговор был о Губенко («слова этого я не могу слышать без отвращения»).
— Это правда, что Анатолий Васильевич ваш папа? — первый вопрос к Диме Крымову. «Ну, вы Крымов, я подумал, может быть, у И. А. был другой муж».
Зачем я ему сказал (все это холуйский восторг), что мы хорошо начинаем… Но с другой стороны… не надо другой стороны… Сторона должна быть одна… Ну и что теперь, уходить? Куда и зачем? Если уж кто задаривает, так это Коля — бывших друзей и поклонников Любимова. «Что делать — мы возвращаем, что потеряли».
«Но к Алле после статьи вряд ли обратятся — это о журнале «Т. Ж.», посвященном целиком А. В. Эфросу».
Это же надо без чего-то родиться, чтобы такой вопрос человеку задать. Без чего-то того, без чего и человеком нельзя называться. Это ведь не привьешь воспитанием, не научишь, это ведь уже определено составом крови, генами? Или как?
Я пишу это и смотрю на фотографию А. В. Эфроса, который подарил нам этот «пряник» вослед Парижу. Ах, Боже мой, как зыбко все и неверно на этом свете. Всю жизнь проклинать жизнь, чтоб умирая сказать — она прекрасна. Мы в Италии, мы в Милане, где «Ла Скала» и пр.
Вообще в жизни много фантастического. Я не буду много времени тратить здесь на свои дневники, а лучше больше посмотрю, хочется посмотреть. Однако Наташа вчера сказала — это и моя просьба, знай — написать об Эфросе — это то, что останется. Конечно, в Милане ты писать не будешь. Но вдруг… и т. д.
9 мая 1987
Суббота. № 708, «Рояль».
К концу жизни я все больше и больше люблю гастроли, и никуда не выходить из номера.
Вчера прогулялись до «Ла Скала», галереи. Входили в главную достопримечательность Милана, готический сталактитово-фантастический собор Марии Разящей. «Мария Нащенти». Перед собором факир пускал изо рта пламя, гасил во рту горящий факел, ложился спиной на битое стекло, на доску с гвоздями, при этом на нем три человека стояло.
Аня-переводчица, вечер воспоминаний о Любимове. Когда они приехали с Целиковской первый раз, давно (я вспоминаю их вместе и хочется плакать, это наша молодость с Нинкой. Целиковская, как нам тогда казалось, да это и было так — вела себя понукательски, покровительственно к Юрке, и все-таки в этом была игра больше, он входил в большую славу, и она не хотела терять свою независимость и первенство, к которому привыкла, будучи долгое время в статусе первой профурсетки со знанием языка и игрой на фортепианах) у них украли миллион, и Любимов с восторгом твердил: «Какое счастье, какое счастье… Боже, какое счастье…»
— Юрий, — говорили ему все, — какое же счастье это, что украли миллион?
— Какое счастье, что деньги были у нее.
Он ставил оперы. Не читая либретто. Исключительно для денег. Ничего не понимая в музыке. Ему иногда ставили второй акт вместо первого, он не замечал, ему было без разницы.
Во Флоренции, после постановки «Риголетто», бляди на площади кричали: «Вон идет режиссер, который поставил «Риголетто», — и улюлюкали.
— Убирайся в Россию катать снежные шары, — крикнули ему на премьере, и он показал публике рукой член. Это было началом провала, «скандального происшествия». На сцене не было ни бюстов, ни портретов Гитлера, Сталина и пр. Стояли манекены, которые были одеты в костюмы, напоминающие одеяния диктаторов — Робеспьера, Наполеона и т. д.
Но очевидно, где-то было сказано слово, что там могут быть, среди этих мерзавцев, и… и публика искала и находила. Версия стала жить, мало похожая на сплетню.
Катя послала на хуй мэра города (какого) на приеме, а он 5 лет учился (или его жена) в Москве, из-за того, что не было корзины цветов. Ей пытались объяснить, что это пошло, что за границей, в Европе, так не принято, это смешно, зачем Вам нужна корзина? В Москве Юра всегда увозил ее домой.
Он поссорился со всеми продюсерами и режиссерами в Европе.
Такое у него было задание. Эта шутка вызвала бурную реакцию.
Перголези, Вивальди с утра звучат… В руке у меня стило от Кардена. Стыдно. Принимают нас нищенски. Но главное — я что-то пишу. Может быть, в результате именно здесь об Эфросе я и напишу. Не подвело бы меня горло в самый ответственный «мизантропный» момент. О каждом спектакле вчера Стреллер подробно вспоминал, все три текста он ставил. О «Мизантропе» он говорил как о большом воспоминании молодости — публика не ходила… И тогда публика любила острые ощущения и не любила думать. У Ивана Стреллер спросил, как его спина, как он себя чувствует. Ваня был польщен весьма таким вниманием, такой памятливостью. Стреллеру по телефону из Парижа говорили, что заболел исполнитель Сатина и он отсюда давал разрешения и распоряжения администрации — денег на Ивана не жалеть и поставить к вечеру на ноги. Спустя почти три месяца он вспомнил об этом. Замечательно. Нас он называет товарищами, братьями по театру, и это так замечательно искренне, так это правда…
В конце церемонии я поблагодарил Джорже Стреллера за его трогательное внимание к нам в Париже. Перед каждым спектаклем мы читали Ваши программы, это нас сильно окрыляло, мы не так ощущали одиночество после трагического отсутствия Эфроса, на какое-то время мы почувствовали заботу хозяина, заботу шефа — Вы стали на время нашим маэстро и нам не так было страшно выходить на парижскую публику.
Стреллер. Да, это страшно. Я думаю, заменить Эфроса будет трудно. Невозможно. Но… жизнь продолжается.
На этих словах — жизнь продолжается — Стреллер поднялся.
11 мая 1987
Понедельник.
Памятный сезон, памятный год.
Начался он с прекрасных гастролей в Куйбышеве — золотая осень, на берегу великой Волги. Хорошие деньки стояли и игралось хорошо… Премьера «Мизантропа»… Счастливое состояние души, покойное и перспективное… — ожидание, предвкушение праздника… И он состоялся — «Мизантропа» стали хвалить и увенчалось это приходом «Короля»… И все обещало интересную жизнь на театре… Потом гастроли в Польше… Триумф во Франции… уже без Эфроса!! Боже мой!.. В скачке теряем мы лучших товарищей… Я спросил Глаголина: «Боря, что бы ты сказал об Эфросе?» «Я бы сказал…» — и он получасовой монолог, горячий, искренний, полный любви, уважения и сострадания по ушедшему Мастеру. «Он пришел на залитое кровью место. Ему надо было обождать… Он надеялся взять работой и он уже взял и надорвался… Нам не хватило совсем мало времени до конца полюбить друг друга… Не хватило времени… Ты посмотри, как от него многие, очень многие отвернулись… Ефремов и пр. На Театральном съезде о нем даже не упомянул никто… Его не брали в расчет, он стал никому не интересен, потому что отдал свое имя закрыть эту проклятую таганскую амбразуру, и он ее закрыл и погиб…»
