В Швейцарии Верины представления о приличии служили последним защитным рвом после политико-географических. (В состязании с политикой приличия побеждали. Мейсон подарил Набоковым красно-бело-синий галстук с изображением Дяди Сэма. На оборотной его стороне значилось: «На хрена нам коммунизм!» Шутка Вере не понравилась.) Когда их посетил Минтон с дамой, впоследствии второй его женой, Вера устроила им два отдельных номера в разных концах отеля. Она чуть не упала в обморок, когда приехавший в Монтрё Ирвинг Лазар, ласково ее обняв, назвал запросто по имени; они переписывались уже больше десяти лет. Подобным же образом Вера долго приходила в себя от дерзости незнакомки в лифте отеля, пожелавшей ей спокойной ночи. Она считала, что люди должны знать свое место, и восхищалась теми, кто это понимал. Исключения делались только для тех, чей восторг ее мужем был столь огромен, что можно было позабыть про этикет и благопристойность. «Мне совершенно не нравятся рубашки, какие вы носите», — сказала Вера биографу, чья манера казалась ей слишком раскованной. В ответ тот звучно расхохотался. Похоже, Вере это даже понравилось. У нее и самой не было ни умения, ни склонности завоевывать чье-либо расположение.
Да и на особое понимание она не рассчитывала. Постоянно утверждала, что роли ее никакой во всей истории нет, так что рассказывать не о чем. В этом проявлялось недоверие скорее к будущим читателям, чем к себе самой. Она прекрасно понимала, что открытость всего лишь поза, что самые захватывающие произведения живописи, эти кристально прозрачные миры, наполнены иллюзиями. Используя мужа, для которого предназначалась в качестве прикрытия, Вера вела свою игру в прятки. Это не означало, что она вовсе не присутствует. Веру не распирало от чрезмерной гордости при словах, что муж хотел бы свою книгу — после переезда в Швейцарию это касалось каждой выпускаемой книги — посвятить ей. Однако Дмитрий считал, что два слова: «Посвящается Вере» — составляли для нее всю вселенную. Она вычеркивала себя по воле того, кто острее всех чувствовал ее присутствие. «Чем старательней вы меня будете исключать, мистер Бойд, тем ближе к истине окажетесь», — уверяла Вера. Во время того же разговора она признала, невзирая на дурной вкус Бойда в отношении рубашек и не снисходя до подробностей: «Я всегда здесь присутствую, но надежно скрыта».
Врет, как очевидец.
Русское изречение
С приближением семидесятилетия у Веры появилось отчетливое ощущение, что время — то самое время, вне которого она позволяла жить мужу, чтобы тот мог смирять, обманывать, упразднять и отрицать его в своем творчестве, — внезапно стало ускорять свой ход. Вера уже потеряла счет многочисленным изданиям книг Владимира; она не смогла ответить на вопрос Лазара, существует ли издание «Отчаяния» в мягкой обложке. Спустя два дня после Рождества 1971 года она отправила Эндрю Филду свои поправки к создаваемой им биографии: «Прошу прощения за разрозненные куски. Не могу Вам передать, как часто мне приходится отвлекаться по разным поводам в своей работе, мой письменный стол буквально завален неотвеченными или полуотвеченными письмами и т. д. и т. д.». Все праздники для Веры превратились теперь в праздники водителя автобуса. Слава Богу, замечал Дмитрий, «чистые развлечения ее не слишком волновали». Трудолюбивый Гольденвейзер с завистью отзывался о ее «феноменальной работоспособности». Набоков утверждал, что карандаши у него долговечней ластиков, а Вера жаловалась, что ее коротенькие, исписанные до самых наконечников карандашики выскальзывают из пальцев под грузом новых вставляемых ластиков.
Случалось, в основном из-за Анны Фейгиной, что Набоковы порознь выезжали из Монтрё, сначала отправлялся Владимир, а следом Вера, обеспечив кузину всем необходимым. В начале апреля 1970 года, как раз накануне сорокапятилетнего юбилея их совместной жизни, супруги оказались на неделю в разлуке. Владимир один уехал в Таормину, где позже Вера должна была к нему присоединиться. Он отправился туда на поиски бабочек, солнца и спасения от американских туристов, считавших его своей собственностью. Из Сицилии принялся снова писать письма, каких уже давно не писал, ежедневно посылая весточку жене, возобновляя темы двадцатых годов. Нашла ли Вера записку, которую он сунул ей в чемодан? Ресторанчик, тот самый, о котором они с такой нежностью вспоминали после той поездки в 1960 году, стоит на том же месте. Владимир был буквально очарован Таорминой и даже чуть не купил там виллу («8 комнат, 3 ванных, 20 олив»). Он скучал без Веры. Не мог устоять перед давним соблазном в каждом письме по-новому выразить свои чувства. Называл Веру «сладкоголосым ангелом». Репортер «Нью-Йорк таймс» напрашивался на встречу. Владимир отложил встречу до Вериного приезда, чтобы всем втроем заняться энтомологическим исследованием местной природы. Он купил Вере подарок. Он с нетерпением ждал, чтобы они вместе встретили свою годовщину, и эти чувства запечатлел в одной фразе на трех языках за несколько дней до ее приезда 15 апреля, к которому в ее комнате уже стояли любимые ею орхидеи. Переписка прервалась не без сожаления для Набокова. К августу он вновь сочинял Вере любовные стихи.
На 1970 год приходится нещадная переводческая работа. Началось с переработки Владимиром перевода «Машеньки», его первого романа: этим переводом, выполненным Майклом Гленни, Набоков оказался не вполне удовлетворен. (Со своей стороны, Гленни назвал автора «сущим буквоедом».) Супруги провели в Риме рождественскую неделю, за время которой Вера постоянно находилась в контакте с «Мондадори», едва выпустившим и тут же прекратившим издавать «Аду». Вера писала миланскому редактору по-французски: если тот согласится приехать в Рим с переводчиком книги и внушительным англо-итальянским словарем, то Набоковы с удовольствием посвятят несколько вечеров работе со всеми тремя. Она аккуратно записала впечатления о телефонном разговоре, состоявшемся после сделанного предложения. Редактор «Мондадори» заверил Веру, что «для итальянского читателя не существенно наличие пары грубых ошибок в переводе». Вера вставила, что это важно для автора. Хотя больше с «Мондадори» контактов не возникало, Набоковы в течение лета временами сами занимались исправлением текста. Работа мало продвинулась, так как Владимир каждый раз, когда они принимались править тот или иной абзац, в отчаянии заламывал руки. (И было с чего: через пять лет изначальный перевод с ошибками вернулся на книжные прилавки Италии.) В конце года Владимир пометил в дневнике, что Дмитрий переработал две трети английского перевода «Подвига». «Остальное героически перевела Вера, я правил целиком всю вещь, и эта утомительная задача заняла у меня 3 месяца, при том, что пришлось отвлекаться. Слава Богу, последний русский роман», — добавлял Владимир, в чем вполне с ним могла быть солидарна и Вера. Хотя полного освобождения ей это не сулило. Через два года она снова наседает на «Мондадори», на сей раз с «Подвигом». Вера обнаружила тринадцать грубейших ошибок на первых двенадцати страницах итальянского перевода. Эти неприятности приводят В. Н. к неизбежному заключению: «Всем писателям надо писать по-английски!»
