Не случайно 1970 год оказался знаменательным годом в финансовом отношении. Налоги, по поводу которых Набоков ворчал в полный голос, оказались значительными; он называл их «кошмарными». Вера во всем винила обстоятельства. Она позаботилась лишь о половине тех гонораров, которые в действительности муж получил в этот год. «У меня никакой изобретательности», — саркастически замечает Вера в письме к «Пол, Уайсс», консультируясь, можно ли задним числом свести убытки к минимуму, и если да, то как. Она предлагает свой совершенно оригинальный взгляд на доход от зарубежных изданий, однако, увы, ее консультант не убежден, что этот план устроит Налоговое управление США. В отсутствии изобретательности Веру невозможно упрекнуть. Попутно ее сбивает с толку расчетная система в издательстве «Патнам». «Интересно, что другие писатели (или их жены) предпринимают, чтобы как-то с этим разобраться? По-моему, я ничего в этом деле не смыслю», — сетует она.
Рост бумаг угрожает потопить Веру с головой — скоросшиватели и картотеки заполонили все поверхности в их жилище в Монтрё, полно деловых бумаг даже у нее в спальне. В сутках ей просто не хватает часов — однако Вера постоянно открещивается, вернее, пытается откреститься от чьего-либо вмешательства. В 1970 году она дает Дмитрию совет: самое основное в жизни — это научиться отваживать людей, не обижая их. У Веры обнаружилась еще одна причина для отпора посетителям. Даже хорошо знавшие ее не считали ее человеком открытым. Весной 1970 года в «Монтрё-Палас» завернула после поездки в Лондон Беверли Джей Лу, исполнительный редактор и директор по субсидиарным правам издательства «Макгро-Хилл». Язвительная и жесткая на переговорах, Лу имела в книгоиздательстве репутацию отнюдь не ангельскую. Тем не менее перед первой встречей с Набоковыми она переодевалась перед зеркалом не менее четырех раз, в заключение остановившись на классическом строгом костюме, в котором затем нервно прогуливалась вдоль озера. В вестибюле за полчаса до назначенного времени Лу обнаружила Владимира, радостно ее приветствовавшего; должно быть, ему сказали, что Лу — китаянка, настолько мгновенно он ее узнал. Вот что сказал Набоков женщине, с которой его жена регулярно переписывалась и разговаривала по телефону: «Ах, мисс Лу, как мило наконец-то с вами познакомиться. Простите, что Вера не спустилась, она так нервничает перед встречей с вами. Вообразила, что вы la Formidable[322]». Едва Вера спустилась, она тотчас же заказала чистое виски. Озадаченная Лу выразила удивление. «Мне казалось, все американцы пьют виски», — невозмутимо пояснила Вера. Обе formidables быстро подружились, посмеиваясь над обоюдной предубежденностью. Вера просила, чтобы вся ее документация с «Макгро-Хилл» — ей приходилось переписываться с четырьмя разными сотрудниками издательства, причем каждый день, — шла через Лy, которая наведывалась к Набоковым раз или два в год и которая стала одной из двух нью-йоркских издателей, в письмах которой Вера подписывалась: «любящая Вас».
У Беверли Лу и в самом Нью-Йорке, и в загородном доме имелся небольшой зверинец: собака, четыре кошки и лошадь. Развесив фотографии ее питомцев в своих гостиничных апартаментах, Вера регулярно посылала им в письмах приветы. На вопрос Лу, почему они не заведут себе какую-нибудь живность, Владимир ответил, что ему не хотелось бы ни с кем делить Веру, даже с животным. При подобном ответе и при характерной для Набоковых манере общения между собой Лу оставалось лишь удивляться тому, что у них есть сын. Как-то раз в начале 1976 года Лу обедала с Набоковыми в ресторане отеля, после чего все трое пошли в салон пить кофе. Тут Владимир почувствовал себя неважно. Извинившись, он удалился, пообещав, что попозже спустится к дамам в бар. Чтобы продемонстрировать гостье, как у него продвигается работа, Набоков, отправляясь обедать, прихватил деревянный ящик с рабочими карточками, который затем поставил на пол рядом со стулом. Выходя из-за стола, он, что было для него не характерно, про ящик с карточками забыл. Метрдотель прибежал в бар и отдал Вере забытые карточки. Вера с улыбкой сказала Лу: «Сейчас мы его чуть-чуть разыграем!» — и сунула ящик за спину Лу, между ней и спинкой плюшевого кресла. К моменту своего возвращения Владимир уже хватился карточек. «Так ты, В. H., наверно, их наверх унес?» — небрежным тоном бросила Вера. Владимир побагровел и забормотал что-то бессвязное. Казалось, его вот-вот хватит удар. Лицо исказил панический ужас. Вера с Лу поспешили извлечь ящик из укрытия и радостно воздели его кверху. Общепризнанный маг моментально воспрянул духом. С виноватым видом он убеждал жену: «Я просто хотел тебя попугать!»
Немногие избранные, которых Вера могла потчевать в номере своей яичницей — прочие ее кулинарные возможности были семейной тайной, — приходили к Набоковым слишком редко. Вера не так тосковала по Америке или по университетской жизни, как по немногочисленным оставленным друзьям. Регулярно она, даже с некоторой обидой, выговаривала Елене Левин, что та пишет не слишком часто. «Не знаю, вспоминаете ли вы когда-нибудь нас, а мы вас вспоминаем, и очень тепло,» — писала Вера в рождественской открытке 1970 года Левинам. В конце десятилетия в ее тоне чувствуется некоторая тоска, хоть и не смягчившая ее отношение к Солженицыну, которым Елена восхищается (а Вера по-прежнему считает третьесортным писателем), но выявившая привязанность ее к Левинам: «Как это грустно, что вы не приезжаете в Европу; а если приезжаете, то не в Швейцарию; а если в Швейцарию, то не в Монтрё! Пожалуйста, приезжайте!» — молит она Левинов. Еще более поражает в начале 1975 года Верино признание Барбаре Эпстайн, приславшей из редакции «Нью-Йорк ревью оф букс» осторожное письмо: можно ли попросить Владимира написать рецензию. «Мы по-прежнему не оставляем надежды, что как-нибудь в недалеком будущем будем иметь удовольствие свидеться с тобой и Джейсоном. Мы не станет обсуждать Вьетнам или какие-нибудь политические проблемы и прекрасно проведем вместе время», — обещает Вера после слов о том, что муж слишком занят и не может откликнуться на предложение Эпстайн. Внезапно Вера проявляет глубокий и вдумчивый интерес к детям друзей. Счастливы ли? Влюблены ли? В хорошем ли учебном заведении, то есть там, где обучают по доброй старой программе?
Эта новая, мягкая Вера ни на миг не забывает о своем долге препровождать корреспондентам гнев мужа. Письма к Эргаз полны заявлений, что В. Н. огорчен, взбешен, взвинчен, подавлен, негодует, обижен, в ярости. «Le doux М. Nabokov n'est pas toujours doux[323]», — предупреждает однажды Вера французскую агентессу. Если на первых порах Вера разыгрывала шутки в духе «Как скажешь, Володя!» — теперь это кануло в вечность. Такой тон уже не годится; ныне Вера обычно сердита не меньше Набокова, частенько даже больше. Уже в январе 1971 года Эндрю Филд начал подмечать сопротивление своего героя; до взаимных оскорблений у них с Владимиром, правда, не доходило. В телефонном разговоре из отеля в отель вести диалог было поручено Вере в качестве «полномочного представителя». Через год с лишним она по-прежнему держится в письмах как вынужденный (или наивный) полномочный представитель. Разумеется, Филд не мог на нее обижаться, считая, что Вера печатает под диктовку мужа.
