Не в том было дело, что московский архипастырь год от года становился консервативнее или, наоборот, либеральнее; но в том, что стих из «Онегина» расценивал он как поэтическое хулиганство — и поступал с автором как с хулиганом, а в мятущихся строках «Дара напрасного» — угадывал затаенную жажду веры и на нее — откликался.
Пушкин, в свою очередь, поймет и примет адресованный ему пастырский жест; в 1830 году напишет он послание, в рукописи названное «Филарету»:
…Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
С помощью смены стилистических обертонов Пушкин подпустит легчайшую иронию. Слишком велик зазор между реальным уровнем Филаретовых виршей — и пушкинской формулой, их характеризующей: арфа серафима, священный ужас… Но этот полузаметный отсвет иронии не затронет существа дела, не поставит под сомнение искренность пушкинского отклика. В то самое время, когда «прилично» было посвящать стихи вельможе, полководцу, даже царю — и непросвещенно, дико — попу; когда в проповеди уместно было взывать к душе садовника, сановника, самодержца, опускаться же до объяснений с неблагонадежным литератором и свободолюбцем как-то не полагалось, как не полагалось и публично объясняться с непросвещенным «долгополым» сословием, — в эту самую эпоху лучший русский поэт и один из лучших русских пастырей, не изменяя себе, сделают шаг навстречу друг другу…
Шильдер. Т. 4. С. 185–186.
Там же.
Николай Михайлович, великий князь. Император Александр I. С. 250. (Тут же не в меру либеральный великий князь делает весьма оригинальное примечание: «Ссылки на Библию, на Апокалипсис, на Послания апостола Павла к римлянам поражают, как плод болезненного мечтания нравственно расстроенного человека».)
В частности, один из самых умных, самых жестких, самых политичных русских заговорщиков, Пестель. См.: Лебедев Я. М. Пестель — идеолог и руководитель декабристов. М., 1972.
Жмакин В., свящ. Погребение константинопольского патриарха Григория V в Одессе // Русская Старина. 1894. № 12. С. 204–205.
Пыпин А. Н. Исследования и статьи по эпохе Александра I. С. 359.
Ср., впрочем: К[арнович E.J Фотина Павловна // Русский Архив. 1870. Стб. 893–900.
Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, цит. по: Автобиография архимандрита Фотия // Русская Старина. 1894. № 1–12; 1895. № 1–10; 1896. № 1–12.
Там же.
Остается надеяться, что записывавший за Фотием его «Автобиографию» о. В. Орнатский что-то перепутал.
Вопреки Пушкину, отнюдь не эротическим огнем, но хуже, гораздо хуже, чем эротическим!
Цит. по: Карнович Е. П. Архимандрит Фотий, настоятель Юрьева монастыря. 1798–1838 // Русская Старина. 1875. № 7, 8. С. 310.
В письме к Орловой-Чесменской экзальтированный министр восклицал: «Назидательный разговор Фотия имел такую силу, которую един Господь дать может» (там же).
Здесь и далее цит. по: о. Феодосии Левицкий. Описание духовных подвигов и всех случаев жизни свящ. Левицкого… // Русская Старина. 1880. № 9,11.
Подробнее см.: Давыдов М. Оппозиция Его Величества. М., 1995; Экштут С. А. В поиске исторической альтернативы. Александр I. Его сподвижники. Декабристы. М., 1994.
В позднейших записках о. Феодосия об этих двух читаем: «…примечательно то, что они оба безженны, и посреде самой наружной царской пышности, роскоши богатства и великолепия, внутренне, чудною благодатию Христовою, ведут жизнь чистую духовную, в дивной кротости душевной и всегдашнем благоговении находясь пред Богом» (о. Феодосии Левицкий. Описание духовных подвигов и всех случаев жизни свящ. Левицкого… С. 145).
Там же. С. 141.
В отличие от о. Фотия, о. Феодосия не пришлось долго уговаривать. Во-первых, потому что был он куда добродушнее и мягче, во-вторых, не смел забыть, что «пред лицем Царского Величества… трепещет всякий подвластный ему человек и теряется даже некоторое время во всех своих чувствах» (там же).
Чтобы понять весь ужас происходящего в этой сцене, нужно помнить: в греческом мифе именно Филемон и Бавкида, в награду за то, что — в отличие от односельчан — впустили в свою хижину переодетого Зевса, избегают затопления. Мало того, они достигают счастливого долголетия и вместо смерти превращаются в вечнозеленые деревья…
См. в «Автобиографии» о. Фотия: Русская Старина. 1895. № 2. С. 196.
См. свидетельство Н. И. Греча (Русский Архив. 1868. Стб. 1403–1412); ср. предположение А. Н. Пыпина о том, что выкраден был и один готовый экземпляр книги (Русская Старина. 1868. № 11. С. 266). Никто из участников придворной смуты в позднейших мемуарах не называет имени Аракчеева как тайного организатора, только как александровского «порученца»; но случай с краденой корректурой указывает, из какого укрывища посылались тогда боевые приказы.
Цит. по: Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. С. 75.
Кажется, дело не только в надежде, что сквозь инвективы в адрес цареубийцы Александр расслышит тайную, непроизнесенную, безмолвно звучащую оду Дому Романовых (которых устами своего предка Григория Пушкина поэт аттестует — «Отечества надежда»), сумевшему вывести Россию из ужасов безначалия. И не только в том, что Романовы и Годуновы — это два извечно враждующих и конкурирующих рода, и очернить один — все равно что возвеличить другой; главная причина социальных упований русского поэта была иной; имя ей — Карамзин. Ход пушкинской мысли — если мы верно ее понимаем — был приблизительно таков. Если историограф по-прежнему принят при дворе и даже еще более обласкан после марта 1824-го, когда вышли в свет 10-й и 11-й тома его великого труда, — как раз и повествующие о временах Годунова; больше того, представляющие легенду об участии царя Бориса в убиении царевича Димитрия несомненным фактом, — стало быть, версия эта «официально одобрена». А сверхсовременный подтекст новоизданных томов («В них трепет жизни, как будто это газета, только вчера вышедшая в свет») признан несуществующим, прочтению не подлежащим. Потому-то Пушкин, ясно сознавая «психологический параллелизм» избранного им сюжета, хватался за спасительную соломинку: «пусть трагедия искупит меня» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 149).
