Было бы пошлостью сказать, что славой он пожинал плоды работоспособности. Андерсен — чистый пример Божьего дарования, как Державин. Всё хочется и хочется спроецировать его судьбу на русскую быль, но... В России, угрюмой от снегов и бесконечных дождей, нет значительных сказочников. Великая, постоянная поэтичность Андерсена отсутствовала у немногих её представителей, которых ошибочно принимали за сказочников. Литературная русская сказка не вышла за пределы страны. Она не выдержала мировой конкуренции.
Почему не могут понять нищие духом, стремящиеся согреться в лучах чужой славы, что чем неизвестнее, неизбежней истоки, тем чище, весомей талант?
Извращённая психология эпохи требует извращений от всех. Сколько вздора на тропинках истории.
Ганс Христиан Андерсен — Поэт, автор мирозданья. В одном из древних языков «Бог» и «Поэт» — синонимы. Андерсеноведение должно стать мироведением.
Все сказочники немного астрологи. В его мироздании много звёзд — множество сказок, стихов, романы, путевые заметки, повести, пьесы. Среди его читателей — Л. Толстой, Диккенс, Гейне... Стали бы они читать современных писателей? — вряд ли... Разве что из любопытства...
Как Пушкин, он не боялся заимствовать: брал много. Как и всякий человек космического масштаба, он считал, что всё в космосе принадлежит всем и ему, в том числе...
Благородство пера присуще далеко не всем гениям.
Почти всё лучшее им написанное — автобиографично.
Как много людей помогали Андерсену, как высветили жизнь этого жалкого на взгляд копенгагенцев провинциала, обуреваемого лишь тщеславным желанием стать Артистом, потом Поэтом, потом Пастором, Романистом... но ставшего Сказочником... Желания его были столь искренни, наивны, что железные двери сердец копенгагенцев отворились навстречу. Благородный скрип этих дверей стоял у него в ушах всю жизнь. Но зависть — двигатель цивилизации, а, значит, и прогресса, выпила так много его крови, что поражаешься: как в нём осталось столько здоровья, жажды жизни, чистоты, искренности и своевзглядия. Какое просветление, пришло к нему и обручило со словом?
Как только Андерсен стал писать, казалось, запруда рухнула в его сердце — слова, впечатления, юмор, образы — потекли сами собою, гармонично.
Он не сразу научился управлять этим потоком и его многочисленными ответвлениями: стихами, пьесами, романами, — это ветвистое дерево его таланта было столь могуче, что ещё раз убеждаешься в верности слов Ренана о том, что литературу делают волы... Он писал, писал, писал, писал, писал, писал, писал, писал, писал, писал и писал, много делал для денег, для элементарного заработка — и испытывал отцовскую радость от рождающихся слов. Бесчисленные герои вырывались на страницы, прорастали неведомыми романтическими цветами сквозь асфальт критики...
Писать подгоняла его память об Оденсе, о нищете. Сколькими перьями двигала боязнь вернуться в пропасть нищеты, может быть, одно из определений искусства — борьба с нищетой, ненависть к нищете, страх перед нищетой.
И Андерсен — мировая знаменитость, украшение любого салона, любого дома, любого приёма. Сын прачки и башмачника, всё время старавшийся забыть об этом. Но чем сильнее он стремился об этом забыть, тем сильнее наплывали воспоминания в самые неподходящие минуты, приходили, как зубная боль, усаживались то рядом в дилижансе, то на сиденье в поезде, то на постели, хранящей бессонницу. Воспоминания вылезали пчелиной головой из чашечки цветка, дождевыми червями поднимались из земли, свешивались розовыми бутонами.
Слушая, радуясь, улыбаясь, вспоминая жизнь и забыв о смерти... Давняя и единственная подруга, которая не покидала его уже несколько десятилетий — зубная боль, сопровождала каждый его шаг, и у Ганса Христиана Андерсена было такое чувство, что Оденсе чествует его зубную боль, а не его самого...
Единственное существо, которое любило его искренне, всегда, везде. Вот уж действительно — вместе до гроба. Андерсен подумал: а что будет, если сказать всем: я не могу слушать вас, у меня болят зубы, я устал. То-то было бы переполоху. И он стал улыбаться ещё радостней, чтобы доставить удовольствие жителям своего родного города.
Стыд мучил его больше зубной боли. Как только она стихала, стыд начинал руководить его поступками.
А что его должно посещать теперь, кроме воспоминаний? — думал сказочник с мировой известностью, глядя на восторженные лица соплеменников. Ведь он для них — символ успеха, шанс, который даёт Бог.
Раз нищий Андерсен — внук полоумного дедушки — смог выбиться в люди и его знает весь мир, то и мы это сможем, говорили горящие глаза детей и юношей. Андерсену так хотелось их всех обнять и пожалеть, прижать их к своему сердцу. Он словно видел подступающие к ним горести сквозь радости юности. Их матери так ждали счастья своих детей...
Мать его кончила жизнь в доме для престарелых, и могила её занесена ветрами. Этот дом для престарелых открыли в 1798 году, и он носил название «Лавка доктора». Анн-Мари Андерсен провела здесь несколько лет в постоянных мыслях о сыне, только письма сына нечасто скрашивали её одиночество... Кому расскажешь, как часто он думал о матери в свои голодные нищие поэтические вечера... А она жила в сплошном унижении жизнью от листика его письма до другого листика, от строчки до строчки... От первой буквы — до последней строчки. В этих письмах была её жизнь. Её прошлое и будущее. И всё равно, несмотря на успехи сына, она смертельно жалела о том дне, когда отпустила сына из Оденсе. Об успехах Андерсена из его писем знал весь город, и по ночам письма плакали вместе с Анн-Мари Андерсен. И даже если она засыпала раньше, письма плакали до рассвета. Мать Андерсена заменяла для города ещё не появившееся к тому времени радио. Сквозь тьму жизни своих последних лет она бродила с этими живыми письмами, и они освещали потёмки её бытия. Дом для престарелых не самое лучшее место на земле. Как хорошо было бы доживать в своём домике рядом с сыном и внуками, как хорошо... Она много раз представляла, что её сын остался в Оденсе и она возится с его внуками. Но внуков не было, не было, не было.
При этих мыслях даже зубная боль отступила от Андерсена и возникла тоска, и он даже пожалел, что приехал в родной город, где у него совсем не осталось родных. И никого на земле не осталось у него, слава Богу, что приютили чужие люди и одарили добротой за его сказки.
Мать Андерсена и две её сестры, все — незаконнорождённые, «приблудные» — как говорили в спину. И её первая дочь тоже была «приблудной», жила у бабушки, редко виделась с матерью.
